Горький мед
Шрифт:
— Иван Рогов — неглупый парень, — сказал я. — Конечно, он читал и знает меньше твоего. Но чуждается он тебя из-за гордости. Вот увидишь — он славный и умный. Я познакомлю тебя с ним, и мы будем дружить вместе, — горячо стал доказывать я.
Каханов на минуту задумался, видимо сомневаясь в моих способностях посредника, потом сказал:
— Вряд ли мне будет интересно дружить с Роговым. Я не люблю упрямых невежд и грубиянов.
— Он не невежда, — горячо вступился я за товарища.
— Посмотрим. Предупреждаю: новая дружба мне не нужна. Да
По бледной щеке Каханова пробежала судорога. Он добавил с раздражением:
— Мне теперь надо больше думать, как прокормить мать и сестер. Ты это способен понять? Ты уже работаешь, у твоего отца пчелы… Это хоть и чепуховое, но все-таки хозяйство… А у меня… — Каханов запнулся, словно пытаясь проглотить застрявший в горле ком. — Мой казачий пай давно продан и перепродан на несколько лет вперед. У меня ничего не осталось, кройте этой переполненной чахоточными бациллами хаты и левады. И мне надо идти работать… А куда?
Мы долго молчали. Я не знал, что посоветовать товарищу: моя дальнейшая судьба тоже была неясной: я не знал, сколько еще времени буду работать у мастера.
— Ты вот что, Ёрка, — хмурясь, заговорил Иван Каханов. — Скажи своему отцу… Можете теперь перебираться в курень. Нам такая просторная хата не нужна. Не по силам ее протопить. Я с матерью переберусь в хибарку. А ты… — Каханов покраснел до самых ушей, — спроси отца, сколько он может платить мне за курень.
— Хорошо. Я спрошу, — пообещал я.
— Ну, а теперь займемся вывеской, — деловито предложил Каханов, и по губам его вновь скользнула горькая усмешка. — Теперь эта глупая реклама ни к чему. К счастью или несчастью, батя не научил меня портняжному ремеслу.
Каханов вынес из сеней топор и клещи, оба мы живо взобрались на навес крыльца и без особого труда сбили и сбросили наземь проржавленную насквозь вывеску.
На ней, в грязноватых красных подтеках, еще можно было различить грубо намалеванный доморощенным художником синий казачий чекмень, громадные раздвинутые ножницы и аляповатые буквы:
Портной И. А. КАХАНОВ.
ДЕШЕВО ШЬЕТ И ПЕРЕШИВАЕТ.
Ваня подкинул ногой вывеску — она дряхло задребезжала.
— Ну вот. Теперь все. Одним портным в хуторе стало меньше.
В тот же день я передал разговор с молодым хозяином отцу, а наутро мы со всем скарбом, забыв о бациллах, перебрались из тесной кухоньки в просторный, но сумрачный курень с земляным, отдающим навозом и гнилью полом, маленькими мутными окошками и темным, засиженным мухами, низко нависающим потолком. Иван Каханов с матерью перешел жить из куреня в стоящую в глубине двора хибарку.
За такое увеличение жилплощади отец обязался повысить квартирную плату до пяти рублей в месяц.
Мать ахнула, замахала руками:
— Ты с ума спятил! Мыслимое ли дело — столько платить за кватеру! Где ты будешь брать столько денег?
Отец спокойно ответил:
— П-скай! Найдем чем платить. Ёра вон стал зарабатывать. А Фекле Егоровне с детишками
Отец уже полагался на мой заработок и заботился о том, как и на что будет жить Фекла Егоровна.
В воскресенье я зазвал к себе Рогова и, не говоря ни слова о своем намерении, пригласил Каханова.
Оба Ивана стояли друг против друга в нерешительности, ожидая, кто первым протянет руку.
— Ну что же вы, Иваны… — шутливо вмешался я.
Каханов великодушно протянул руку первым.
— Слыхал, слыхал, что ты силач… Ну что ж… будем дружить.
Иван Рогов пробубнил в ответ что-то невнятное, похожее на «Ладно. Я не прочь».
Сближение разных характеров на этот раз чуть не сорвалось. Оба тезки расстались так, будто и не собирались больше встречаться.
Но неожиданно при следующей встрече со мной Иван Рогов первым опросил меня:
— А где же Ванчук? (Так стал он называть нового товарища).
— Ты хочешь повидаться с ним? — нарочито безучастно спросил я.
— Да нет… Так просто спросил, — смутился Рогов.
Следующая встреча двух Иванов оказалась более продолжительной. Незаметно они разговорились, и Иван Рогов в ответ на замечание Каханова о том, что истинная дружба всегда отличается верностью и готовностью пойти на любые жертвы ради благополучия друга, неожиданно смело вставил:
— Разные друзья бывают…
— В каком смысле? — сухо спросил Каханов.
— А в таком. Друзья должны сходиться в главном — в правде и равноправии.
— Туманно.
— А для меня ясно, — резковато отрубил Рогов. — Вот мы работали с дядей Афанасием в плотничьей артели. У деда. Очень дружно работали, потому что каждый из нас жил по правде. Мы как бы работали друг для друга. И не возносились один над другим. Я, дескать, знаю больше, а ты меньше. Кто чего недопонимал — ему объясняли. Что зарабатывали — делили честно, кто чего заработал. Так-то: не тот друг, что на словах, а тот кто на деле. Дружба без дела — так, ветер, один трезвон. Были и у нас такие друзья в артели. На словах — соловей, а на деле — коршун. Но таких дядя Афанасий живо из артели выпроваживал. Вот я к чему говорю.
Каханов заинтересованно слушал, потом протянул не то иронически, не то удивленно:
— Вон ка-ак! А я до таких истин еще не додумался.
Он с любопытством взглянул на Рогова. Разговор этот остался в памяти моей навсегда: от него пошло то, что связывало нас в юные годы. Было положено начало объединению «Тройка гнедых», как потом в шутку называли нас: «Каханов-конь», «Рогов-конь»…
Почему нас так окрестили? А потому, что мы ходили по хутору всегда «тройкой», быстро, словно скакали, закусив удила и не глядя по сторонам. От избытка сил, от ретивого отношения к жизни — кто знает?.. Мы собирались в кахановской хате, читали книги, обсуждали их, спорили. Каханов играл на скрипке, Даня Колотилин, вошедший в наш кружок позже, из очень религиозной семьи разорившегося мелкого лавочника-казака, хорошо пел и играл на гитаре.