Горький мед
Шрифт:
Начальник разъезда Тихон Алексеевич Зеленицын, желтый, угрюмый и раздражительный, недовольный всем и вся, крепко сжимая свернутый сигнальный флажок, старался пробиться сквозь солдатский заслон на перрон.
— Господа, господа, позвольте выйти отправить поезд. Прошу разойтись по вагонам. Слышите? Господа офицеры! Прошу!
Но широкоскулый, с дерзкими глазами солдат заслонял ему дорогу, кричал сиплым басом:
— Успеешь, начальник! Не спеши гнать нас на живодерню. Может, теперь и воевать с немцами не придется. Царя нету — скоро по домам
Воспитанный в старых традициях чинопочитания и не выносивший беспорядка и шума, Зеленицын невольно повысил голос:
— Это меня не касается, господа. Моя обязанность отправить эшелон. И пропустите. Господа офицеры, прошу скомандовать солдатам посадку!
Но офицеров в коридоре не оказалось.
— Эх ты, дядя, — зло упрекнул дерзкий солдат. — Успеешь, говорю! Ишь ты! Надел красный полосатый картуз и думает: он всему голова. Ты пойми: р-революция! Р-ре-во-лю-ци-я! — несколько раз повторил солдат. — Самодержавию укокали, а ты — про эшелон… Эх, ты!
Зеленицын совсем растерялся.
— Пропустите, пропустите… — еле шевелил он серыми губами.
Но солдат оказался не из податливых, напирал на начальника все упрямее:
— Ты почему красный флак не вывешиваешь, а в руке жмешь? Небось, царский запас прячешь? Сейчас же разворачивай красный флак!
— Что вы, что? — забормотал смертельно напуганный Зеленицын. — Я не могу. Флаг этот — служебный, только для сигнала.
— А-а… для сигнала! Вот и сигнализируй на всю Расею — революци-я!
Шутил или нарочно куражился бородатый солдат — но конца этому разговору не предвиделось. Его поддерживали гиканьем и смехом товарищи, и неизвестно, чем бы эта агитация кончилась, если бы на перроне вдруг не заголосила труба, играя «сбор». Солдатская орава, звякая котелками, хлынула из служебного помещения на платформу. Зеленицын наконец выбежал на перрон.
Пронзительный зов трубы, крики «Даешь!», «По вагонам!» смешались в беспорядочный гвалт. Солдаты разбежались по местам, послышался свисток главного кондуктора, где-то впереди взвыла старая, расхлябанная «щука» — паровоз серии Щ, залязгали буфера, и эшелон медленно тронулся.
Из широко раздвинутых дверей теплушек гремели незнакомые мне революционные песни. Поезд ушел. Разъезд вновь придавила тишина.
Перрон опустел. Сверкали под солнцем лужи, кричали в старых тополях неугомонные грачи.
Я очнулся и побрел на телеграф. Там уже горячо обсуждалось событие. Начальник разъезда, телеграфист, стрелочник, сторож — каждый по-своему торопился высказать впечатление.
Зеленицын негодовал, вытирая платком на лбу холодный пот, раздраженно выкрикивал:
— Безобразие! Я думал, они разнесут наш разъезд в щепки, отнимут у меня флаг, заставят лезть на крышу и кричать петухом. Революция революцией, но порядок ведь нужен! И офицеры… Офицеры не обращали на этот шабаш никакого внимания.
Сидевший за единственным аппаратом Морзе смуглолицый и впалогрудый телеграфист Гриша Клименко посмеивался:
— А вы как думали,
Но Зеленицын продолжал возмущаться:
— Что будет дальше — ясно. Пожалуйста — монархии не существует, и вот вам — первые признаки беспорядка налицо.
— Да какой же это беспорядок! — вскричал Клименко. — Люди ликуют, радуются — вот и все. А вас, Тихон Алексеевич, ничем не прошибешь. Вам лишь бы все ходили по струнке.
Последние слова телеграфиста окончательно разозлили начальника разъезда.
— Что это значит?! — крикнул Зеленицын. — И вы туда же, Клименко! А я не убежден, что монархия пала окончательно. Да-с, не убежден! Завтра может быть другой император… Да-с! И вы и все мы можем остаться в дураках. Этот шум и солдатские лозунги еще ничего не значат. И пока я не получу из управления дороги циркуляра — я ничего у себя на разъезде менять не буду. Наше дело служить, выполнять инструкции и правила технической эксплуатации. Разве после отречения государя что-нибудь в нашей службе должно измениться? Ничего! Ровным счетом!
— Казала баба, що чула, да не повирила, що бачила, — вмешался вдруг сидевший в уголке стрелочник. — Люди гомонят, що царя нема и не буде, а вы, господин начальник, про якийся циркуляр. Люди — я сам бачив — христосуются, як на пасху, а вы про инструкцию. Бачилы эшелон? Вот это и есть новая инструкция, тот ваш циркуляр. Низко кланялся вам царь Микола…
Зеленицын вспылил, гаркнул во весь голос:
— А ты еще здесь? Марш отсюда сейчас же на стрелочный пост!
Стрелочник неторопливо встал, взял в руки фонарь, тихо вымолвил:
— А вы не здорово кричите зараз! Годи орать. И кулаками в морду тыкать. Старое кончилось, теперь новые порядки будут. Чулы — революция?
— Вон! — сдавленно крикнул Зеленицын.
Стрелочник пожал плечами, не спеша вышел из дежурной комнаты.
Телеграфист осуждающе покачал головой:
— Ай-яй-яй, Тихон Алексеевич, Тихон Алексеевич… Как не стыдно.
Я все еще стоял у двери и ждал, что Зеленицын вгорячах и меня заодно вытурит, и быстренько подсунул телеграфисту книжку телеграмм. Не глядя в нее, Клименко черкнул карандашом свою фамилию, вырвал бланки, оставив копии, кинул телеграммы на аппарат, обращаясь ко мне, подмигнул:
— Пока получим инструкции, хлопчик, кому передавать телеграммы?
И я неожиданно для себя дерзко брякнул:
— Распутину на тот свет!
— Ого!
Клименко и сторож захохотали:
— Вот это здорово! Правильно, молодой человек. Будем отстукивать теперь на тот свет. Так и передавай Друзилину.
Не засмеялся, даже не улыбнулся один Зеленицын. Он мрачно смотрел в окно.
Я вышел на перрон. Мартовское, словно обновленное, солнце било прямо в глаза. На душе было легко и радостно.