Горький мед
Шрифт:
Утром я первым делом помчался к Рогову, ожидая, что по хутору поднимется шум. Но хутор был по-праздничному тих и спокоен.
И лишь после мы узнали: рано утром хуторской сиделец, инвалид войны Максим Скориков, обнаружил на двери мерзкую, подернутую инеем физиономию царя, с минуту разглядывал ее, потом от всей души расхохотался, осторожно отклеил и, бережно свернув, спрятал в карман.
Прошел слух, что Скориков будто бы показывал карикатуру другим казакам и те тоже хохотали от всей души.
Да, время наступило другое…
Шумят
Еще недавно февраль засыпал степные дороги и рельсовые пути снегом, наметал сугробы, обжигающий ветер пел на разные голоса в туго натянутых морозом проводах и я вместе с рабочей артелью расчищал в выемках снежные заносы, а нынче уже звенит с крыш частая капель, плещется в желобах путевой казармы весенняя вода.
Солнце сияет молодо, играя в лиловых лужах. На снег, там, где он еще не почернел, не зиял проталинами и не набрался, как губка, воды, больно смотреть.
Весна нагрянула сразу, прогнала зиму в одну ночь.
В то памятное утро я работал у дорожного мастера, составлял требования на материалы.
— Гвоздей трехдюймовых — десять пудов, — пощипывая, мышастые усы, диктовал мастер. — Двухдюймовых — два пуда. Костылей — пять тысяч штук. Ультрамарину — один пуд…
Когда все материалы были затребованы, дорожный мастер оказал:
— Отнесешь на разъезд пакет и телеграммы и можешь возвращаться на линию.
Я облегченно вздохнул. Весна с утра манила на простор. Я вышел из конторки, и меня опахнуло мартовской теплынью, волной светлых, словно хрустальных, звуков. В вербах орали грачи, в кюветах клокотали ручьи, полая вода сверкала, играла и пенилась всюду. На косогорах, на откосах насыпей снег оседал и исчезал, казалось, на глазах. Линейки вдоль путевых выложенных щебнем бровок уже успели просохнуть, лед под железнодорожным мостом через ерик взломало и льдины двигало в речку. Она тянулась вдоль насыпи, вздулась, позеленела, покрылась широкими трещинами и разводьями…
Весна! С какой радостью я всегда встречал ее! Грудь наполнялась ликованием, хотелось вырваться куда-то в затянутые голубоватой мглой просторы. Шестнадцатую весну я встречал с каким-то особенным неуемным чувством. Молодые силы так и переливались во мне: я был юн, здоров, все во мне было полно ясного доверия к людям.
Я быстро шагал по путям к разъезду, иногда пускаясь вприпрыжку, стараясь перескочить через три, а то и четыре шпалы. Еще издали заметил: на разъезде стоял какой-то поезд. Подходя к стрелкам, услышал пение, крики, перемежаемые звуками оркестра.
Это было необычно. На «кабачке», как называли наш разъезд сами железнодорожники, не часто останавливались даже грузовые поезда — они пробегали его с ходу. Пройдет поезд — и над пустынными путями вновь нависнет непробудная тишина…
Что же случилось теперь? Что за эшелон почтил наш «кабачок» необычно долгой стоянкой?
Я пустился бегом, не спуская глаз с эшелона. На стальной груди паровоза, как тюльпан в степи, алело широкое, косо подвешенное полотнище. Во мне все так и дрогнуло от радостного и тревожного предчувствия. Я никогда еще не видел таких больших флагов, да еще вывешенных впереди паровоза.
На узкой песчаной платформе, рассчитанной только на то, чтобы сесть в поезд или выйти
— Ура-а! Ура-а! — оглушил меня мощный клич сотен голосов.
— Да здравствует республика-а! — взлетел в небо зычный голос и раскатился по путям, отозвался где-то далеко в заречных камышах замирающим эхом.
Меня стиснула со всех сторон солдатская масса, я сразу забыл, что мне надо сдавать пакет и телеграммы. Я толкался в толпе, смотрел на все и слушал, только слушал…
Вокруг мелькали бритые и бородатые солдатские лица, обветренные, огрубелые, осветленные какой-то большой радостью. Сероглазый, с толстыми, словно надутыми, щеками, солдат двинул меня плечом, дыхнул махорочной гарью и кислиной ржаного хлеба прямо в лицо:
— Царя скинули к едрене-фене! Слыхал, малец? — И закричал, подняв кулаки к небу: — Ура-а! Даешь свободу!
Я с трудом продирался к приплюснутому, словно вдавленному в землю, зданию разъезда. Меня толкали, задевали то локтем, то котелком по голове. Среди солдатских лиц изредка мелькали холеные лица офицеров. На некоторых была растерянность и даже страх… На солдатских и офицерских шинелях, на суконных гимнастерках и кителях цвели алые банты, а то и просто кумачовые лоскуты. В том, что солдаты и офицеры смешались и были почти одинаково возбуждены, чувствовалось: давнишние, разделяющие их перегородки пошатнулись.
Широколицый рыжебородый солдат, размахивая на бету порожним котелком, столкнулся с офицером, чуть не сбил его с ног, но чести не отдал, а лишь весело крикнул:
— Виноват, ваше благородие! За водичкой спешу. Где она тут?
И молоденький офицерик не обиделся, показал куда-то в конец перрона.
Поезд все еще стоял: соседняя станция, по-видимому, не давала пути. Я слонялся по платформе, читал на развешанных у двери теплушек полосах красной материи выведенные белилами надписи: «Долой самодержавие! Да здравствует Временное революционное правительство!», «Долой войну! Да здравствует мир, свобода, равенство и братство!»
«Вот она, ревелют», — припомнил я впервые услышанное от Ивана Рогова, переиначенное слово.
Наконец я вспомнил о поручении мастера и стал протискиваться в станционное помещение.
В проходе в кабинет дежурного толпились солдаты. Меня зажали со всех сторон, как прессом. И здесь говорили о том же: царю дали по шапке, царю — крышка. Люди не ожидали, что это случится так скоро. Еще утром на разъезде никто не знал о революции, а если и просачивались какие-либо слухи, мало кто решался говорить о них громко, в открытую.
Старый страх, коренившийся в душах железнодорожников с тысяча девятьсот пятого года, когда многие из них были брошены в тюрьмы и ссылки, вынуждал их помалкивать и быть осторожными. Да и жандармы на станциях дежурили до последнего часа исправно и доносили в свое управление обо всем аккуратно.
И вдруг — свершилось! Жизнь без царя наступила. Ненадолго или навсегда? Что сулила она таким семьям, как наша, — довольство, избавление от нищеты или что другое? Над этими вопросами я всерьез еще не задумывался. Я только радовался вместе со всеми и также готов был кричать во все горло «ура»..