Горькую чашу – до дна!
Шрифт:
Профессор Понтевиво. А вас продолжали так же часто хвалить?
Синьор Джордан. Да.
Профессор Понтевиво. Но вы ничего не заподозрили?
Синьор Джордан. Нет. Казалось, что Косташ и Ситон в самом деле вздохнули облегченно – как, впрочем, и все остальные участники съемок. Во время обеденного перерыва мы уже обсуждали натурные съемки в Рурской области, которые должны были начаться лишь через несколько дней. У меня хватило смелости спросить Косташа, не возьмет ли он Шерли на работу монтажисткой. Он ответил: «С величайшей радостью, дорогой Питер».
Профессор
Синьор Джордан. Великолепный! Знаете, я ни разу даже не вспомнил про виски! И так сосредоточился на роли, что не замечал ничего вокруг. И даже во время перерывов обращался к своим партнерам, называя их ролевые имена!
Профессор Понтевиво. А вечером вы опять просматривали эти… эти…
Синьор Джордан. Отснятые за день кадры? Да.
Профессор Понтевиво. А потом вы опять зашли в будку механика и подслушали разговор тех двоих?
Синьор Джордан. Да.
Профессор Понтевиво. Ну и как?
Синьор Джордан. Это было ужасно. Косташ сказал: новые кадры еще хуже первых. Ситон с ним согласился. Потом Косташ сказал, что я еще никогда не играл так бездарно, как в тот день, а мне-то казалось, что я просто в ударе.
Профессор Понтевиво. И режиссер возражал?
Синьор Джордан. Да. Но он просто боролся за свой контракт, это было ясно и понятно. А в принципе он соглашался с Косташем. Тот заявил: «Кадры, отснятые сегодня, можно с тем же успехом немедленно выбросить на помойку. Жалко денег, потраченных на копировку!» Ситон настаивал на том, чтобы Косташ сдержал свое слою и дал мне еще два дня сроку. Косташ был в полном отчаянии. Таким я его еще никогда не видел. От волнения он заикался и глотал таблетки. Под конец он заявил, что готов обождать еще один съемочный день. После чего известит о случившемся прокатчиков и братьев Уилсон. Он сказал буквально так: «Еще один-единственный день. После чего я снимаю с себя ответственность».
Профессор Понтевиво. И все это вы слышали?
Синьор Джордан. И все это я слышал. Можете себе представить, в каком состоянии я выехал из киногородка. Еще раз встретился с Шаубергом, перед которым постарался держать себя в руках, дабы уберечь хотя бы его от паники. Шауберг вернул мне черную сумку. Он успел пополнить запас льда, виски и воды и теперь разрешил мне выпить, но потребовал, чтобы я пораньше лег спать.
Профессор Понтевиво. И что же?
Синьор Джордан. Как только я остался в машине один, я тотчас начал пить. Я пил даже за рулем, направляясь в город, я пил всю дорогу, до самого отеля. Жена и дочь ожидали меня. Они побывали у парикмахера и принарядились для выхода. Но я сказал, что очень устал, поэтому ужин принесли нам в гостиную.
Профессор Понтевиво. Как вели себя дамы?
Синьор Джордан. Они были приветливы и очень милы. Рассказывали, что весь день бродили по Гамбургу. Накупили кучу всяких пустяков, объехали на катере всю гавань, обедали на берегу в ресторанчике «Якоб» и смотрели, как пароходики поднимаются вверх по Эльбе. Жена была особенно возбуждена и счастлива. Успела мне шепнуть, что они с Шерли великолепно ладят.
Профессор Понтевиво. Вы спали вместе с вашей женой?
Синьор Джордан. Нет. Каждый из нас лег в своей спальне. Так предложила жена. Она сказала, что боится нарушить мой сон. Она была очень… деликатна.
Профессор Понтевиво. Лежа в постели, вы продолжали пить?
Синьор Джордан. Как всегда. Но заснул я довольно быстро. И в эту ночь впервые увидел сон, который потом видел много раз… Так часто, что под конец всеми способами старался ночью не спать – такой ужас, такой неописуемый страх внушал мне этот сон. В эту ночь мне впервые снилось вот что…
9
Я пересек холл своего отеля, вошел в лифт и нажал на кнопку седьмого этажа. Раздвижные двери кабины закрылись. Лифт тронулся. Во сне получалось, что я живу в этом отеле уже много-много лет и за эти годы тысячи раз поднимался в этом лифте на седьмой этаж. И давно уже пригляделся к внутренности кабины – к скамье, обтянутой потертым плюшем, к зеркалам на стенах, бесконечно повторяющим мое отражение, к лампе на потолке, к медной дощечке с кнопками, – так давно, что уже ничего этого не замечал.
Кабина остановилась, слегка вздрогнув, – так бывало всегда. Тяжелые металлические двери раздвинулись, как всегда, чтобы открылся вид на устланный ковровой дорожкой коридор седьмого этажа. Но на этот раз ничего не открылось. За раздвинувшимися дверями виднелась серая стена, показавшаяся мне хотя и безусловно каменной, но тем не менее странно живой, кожистой и морщинистой.
Что-то случилось.
Но что?
Вероятно, что-то разладилось в механизме лифта, и я застрял между этажами. Я нажал на белую кнопку над белой цифрой «7». Никакого результата. Я нажал на все остальные белые кнопки. Ничего. Кабина стояла на месте. Серая стена все так же перегораживала выход.
Серая стена. Серая стена.
И вдруг я что-то вспомнил, замахнулся и ударил по стене кулаком. Рука моя ощутила что-то твердое, шероховатое, но и твердость и шероховатость были не такие, как у камня. Мой кулак ощутил морщинистую, толстую, затвердевшую кожу огромного животного – слона…
Тревога!
Это слово было написано красными буквами под красной кнопкой. Я на нее нажал. В медной дощечке было круглое отверстие с решеткой размером в мембрану телефонной трубки. Из него раздался слегка искаженный металлом голос, который я тем не менее тотчас узнал. Это был Наташин голос. Она сказала приветливо и спокойно, как всегда:
– Да, я слушаю!
– Лифт застрял, фрау доктор!
– Лифт в полном порядке.
– Отнюдь! Я застрял между этажами! Помогите мне!
– А кто вы, сударь?
– Я Питер Джордан, фрау доктор. Вы же меня знаете!
– Я вас не знаю.
– Как же так, фрау доктор Петрова! Вы же меня обследовали! Вы должны меня помнить!
– Я вас не помню. Я вас никогда не обследовала. И зовут меня иначе. Вы, наверное, ошиблись, – ответил голос все так же спокойно и приветливо.