Горькую чашу – до дна!
Шрифт:
– Что это значит?
– Это твои деньги. Это твое состояние.
– При чем здесь это?
– Ты должна забрать его. Лишь тогда все будет хорошо.
– Ни за что не возьму. Оно твое.
– Но я не хочу. И никогда ничего не возьму. Ни цента!
– Не хочешь – не надо! – Она от души рассмеялась. Я издали заметил, как сузились глаза Шерли. – Не бери. Возьми и выбрось! Раздай бедным. – И опять прижалась ко мне. – Ах, Питер, Питер. Только и всего? Ты меня так напугал…
–
– Знаю. Ты не хочешь взять из него ни цента. Уже слышала, дорогой. Ах, Господи, ты просто очарователен, мой большой, мой маленький мальчик! – Она поцеловала мою руку, приложила ее ладонь к своей горячей щеке с подтянутой кожей и вновь начала тихонько подпевать пианисту: – «И вдруг я вижу, ты стоишь на старом месте. Вот так чудо! В туманный день сияет солнце, солнце, солнце в Лондоне повсюду…»
Ударные и труба загремели на полную мощь, и песня кончилась. Пианист поклонился Джоан, которая принялась бешено ему аплодировать. Пианист любил нас всей душой. Все музыканты оркестра нежно любили нас. Ведь я заплатил им, едва войдя в бар, чтобы они сыграли «Туманный день», когда мы с Джоан будем танцевать.
«Туманный день» была наша с ней песня.
19
«Шоколадный загар, легкий ветерок, мы наконец одни в наш медовый месяц: о как мы счастливы…» Приглушенная сурдиной труба зазвучала в романтической каденции. Пианист улыбнулся нам с Шерли, когда мы проплыли в танце мимо него. Пел он тихо и проникновенно. Электрический свет опять померк. На столиках горело множество свечей, и множество пар кружилось на танцплощадке.
– Что она тебе рассказала?
– Что ты с ней так нежна, так внимательна, так ласкова…
– Я делаю над собой усилия. Нечеловеческие усилия. Ведь я тебе обещала.
– Ты должна делать эти усилия. И должна сдержать обещание. Иначе я не смогу работать спокойно.
Тут мы с Шерли приблизились к нашему столику, за которым теперь сидела Джоан. Ее драгоценности сверкали и искрились в свете свечей. Она взяла со стола бокал и, глядя на нас, поднесла его к губам. Мы помахали ей рукой. Она улыбнулась. Мы тоже. Джоан вынула из золотой сумочки шелковый платочек.
– Отвернись, – сказала Шерли дрожащим от сдерживаемых слез голосом. – Быстро повернись к ней спиной. И меня поверни. Не то разрыдаюсь.
Я повернул Шерли. Теперь только мне было видно, что Джоан осторожно приложила платочек к глазам, стараясь не размазать тушь на ресницах.
– «Я дарю тебе и ты даришь мне верную любовь, верную любовь…» – пел пианист.
– Мне ее так жаль. Так нестерпимо жаль.
– Мне тоже.
– Может, нам все-таки…
– Нет, – громко ответил
– Что «нет»? Ты же не знаешь, что я хотела сказать.
– Знаю. Не надо об этом. Я тебя люблю. Только тебя. И хочу жить с тобой, только с тобой я смогу жить.
– Я тоже. Я тоже. Но…
– У нас нет пути назад. И я не хочу назад. А ты? Она взглянула на столик в нише. Ее губы дрогнули.
– А ты?
– Ты же знаешь.
Я крепче прижал ее к себе.
– Не надо. Прошу тебя, не делай этого. Я теряю голову, когда ты прижимаешь меня к себе.
– Завтра ты поедешь вместе со мной на студию. И когда начнешь там работать, мы сможем часто видеться наедине.
– Когда? Когда? Когда мы сможем побыть наедине? «…И так всегда и вечно будет верная любовь, верная любовь…»
Мы опять плыли в танце мимо оркестра, и я чувствовал запах духов Шерли, запах ее кожи.
– Не все же время я нахожусь на съемочной площадке. И ты не все время сидишь в монтажной. Только надо вести себя осмотрительно.
– Пожалуйста, прекрати. Не надо об этом говорить. И думать…
– Мы приближаемся к столику. Улыбнись.
– Не могу.
– Постарайся.
Мы медленно вращались по кругу, проплывая мимо Джоан. Джоан улыбнулась нам. Я ответил ей улыбкой. Шерли тоже. Она даже помахала ей рукой, на которой сверкало кольцо с бриллиантом, подаренное накануне.
– Только и всего, – заметил я. – Разве было так уж трудно?
– Иногда я тебя ненавижу.
– Ясное дело.
– Нет, я всерьез. Иногда я думаю о тебе очень плохо.
– Эти мысли – чистая правда.
– Ты не можешь говорить в ином тоне?
– В каком?
– Сам знаешь. Скажи наконец что-то хорошее, радостное.
– Завтра утром тебя обследует врач. После этого можно будет немедленно все сделать, – сказал я.
На миг мне показалось, что она ударит меня по щеке, но потом она обвила руками мои плечи и так прижалась ко мне всем телом, что меня обдало жаром и все вокруг поплыло перед глазами.
– Наконец-то, Господи Боже, наконец-то. Когда это будет позади, мои нервы понемногу придут в норму. Когда это будет позади, у меня появится больше выдержки!
«…И у тебя, и у меня есть ангел-хранитель…»
– А у нас, наверное, тоже есть свой ангел-хранитель, правда, Питер? Несмотря ни на что!
– А иначе разве я бы нашел кольцо? И врача? Разве получил бы роль в кино? – ответил я вопросом на ее вопрос, а в голове у меня вертелось: «Судьба поистине мздоимец: какой, какой ее любимец свой век не бедственно кончал?..»
Шерли вдруг сказала:
– Это ужасно.
– Что?
– Да, ужасно.
– Что? Что «ужасно»?