Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Сартаков Сергей Венедиктович

— Почему, ты думаешь, он не любит тебя? — с сомнением спросил Александр.

— Отцы всегда не любят тех, кого любят их дочери, — афористично разъяснил Владимир. — А товарищу Стрельцову, в частности, кажется, что дети его единственной дочери будут непременно носить отчество — Риммовичи.

— А тебе давно бы уже следовало сказать Василию Алексеевичу, что его внуки будут носить отчество — Владимировичи.

— Трепаться, Сашка, сам знаешь, я люблю, но трепаться насчет Владимировичей — преждевременно. Пусть уж лучше по ночам товарищ Стрельцов со мной разговаривает высококультурно и Римма провожает меня до Москвы.

Это никому не в ущерб, а жизнь между тем крутится, вертится, как шар голубой.

— Для меня мудрено, Володя.

— Вполне естественно. Новый аккумулятор, да еще такой, которому дается собственное имя автора, тебе не придумать бы. Хочешь проще? Владимировичей я пока не хочу, а Риммовичей — порядочность не позволяет. Ты же сам любишь напоминать о герценовской клятве! Ну, а Василий Алексеевич заурядно ревнив, до тошноты обыкновенно ревнив. Не знаю, каких диоптрий и из какого сплава у него очки, но явно сквозь эти очки он видит не Владимира Нилыча Мухалатова, а Мефистофеля и Дон Жуана. Хотя, как известно, упомянутый Дон Жуан соблазнил две тысячи трех женщин, а бедному Володьке до этого райского счета не хватает пока еще ровно двух тысяч. Включая и Римму, которая вообще несоблазнима и оттого наиболее соблазнительна. В этом частном случае можно бы и на Риммовича рискнуть… Ну да ладно, — он звучно хлопнул по столу ладонью. — У меня к тебе есть и другой разговор.

— Я думал, что именно этот разговор будет первым, — сказал Александр.

Мухалатов пожал плечами. Простодушно посмотрел на него:

— По значимости, Саша! Раздавленное яйцо стоит все-таки больше выеденного.

— Не будем спорить. Слушаю.

— Тебе слушать нечего. Все, что следовало, я сказал вчера по телефону. Мне просто хочется узнать, когда Власенков получит свои деньги.

— Но я ведь тоже все сказал по телефону вчера! — Волнение начало одолевать Александра. — Могу повторить. Он вообще ничего не получит, потому что он изорвал все документы, даже и не подделанные. Наоборот, теперь я взыщу с него выданный ему аванс. Жуликов надо учить только так!

— От какой суммы начинаются жулики? — с напускной вялостью спросил Мухалатов. И словно бы какая-то серая пленка затянула ему глаза. Это было признаком зреющего недоброго настроения.

— То есть как — от какой? — в самом деле не понял Маринич.

— Ну, от ста украденных рублей или от пяти копеек?

— От одной копейки! Если она присвоена нечестным путем.

— Только в денежных знаках и звонкой монете или и в любом другом виде?

— Володя…

— Ты отвечай.

— Конечно, в любом! Странный вопрос…

— А может ли один жулик судить другого жулика, взывая при этом к высоким нравственным принципам?

— Нельзя ли проще?

— Проще? Так вот… — Мухалатов встал, лениво обошел вокруг стола, запустил руку в карман пиджака Александра и вытащил горстку, пятнадцать — двадцать проволочных скрепок, встряхнул их на ладони. — Надеюсь, ты не скажешь, что эти скрепки купил на собственные деньги? А тут их будет, пожалуй, копейки на три. Письмо личное ты позавчера здесь, при мне же, писал. На казенной бумаге. И в рабочее время. Оно тоже в рубли и копейки переводится. Как быть? Тебе можно, а Власенкову нельзя? Тебе можно, так сказать, в чистом виде присвоить государственные, а Власенкову собственные денежки, израсходованные по службе, возместить нельзя. Что-то

не сходится, если согласиться с твоим же определением принципа честности. Принцип должен быть принципом. И честность тоже для всех должна проверяться единой мерой. Тут я снова в обнимку с тобой.

Александр сидел багровый от стыда. Не за себя, за Владимира, за тот способ, какой он избрал, чтобы выдать черное за белое. Господи! Полтора десятка скрепок, положенных в карман на всякий случай, вдруг где-нибудь не здесь, не за столом, понадобится соединить бумаги. Черт возьми, служебные бумаги! Ну, даже и свои… Письмо, написанное товарищу в рабочее время. Прибавил бы еще чернилами завода!

— Это называется софистикой и демагогией, — прерывающимся голосом наконец выговорил он. — Как можешь ты ставить в один ряд столь разные вещи…

— Не натуживайся понапрасну, Саша! — махнул рукой Владимир. И серая пленка опять пробежала у него по глазам. — И я знаю и ты знаешь, что в нормальной жизни как ни верти, а существуют две логики. Прокурорская и адвокатская. Мой пример — только для этого. Поклялись мы с тобой бороться за справедливость и единую логику? Поклялись бороться против гадов? Поклялись! Так вот, Власенков — не гад. А пока единой логики нет, не надо подводить под него только прокурорскую логику. Давай вместе подумаем не как ему зло причинить, а как поступить по справедливости. Это я тебе второй день и пытаюсь втолковать.

— И зря пытаешься! Никогда ты мне не втолкуешь, что делать подлоги простительно и что здесь не годится прокурорская логика. Да все равно, и «адвокатская» логика тоже осудит подлог!

— Но это не подлог, это простая ошибка! И ты не помог ему разобраться, сделать как надо, а сразу ухватился — удобный случай — вот, мол, какой я принципиальный и бдительный.

У Маринича задрожали губы.

— После этого… после этого, Володя, я не могу тебя называть своим другом!

— Ну вот, сразу и за шпагу схватился! А у меня при себе нет даже перочинного ножа. Не будем, Сашка, перебрасываться звонкими словами, а выйдем сразу на итоги. Скажи, какую ты поставил цель: утопить Власенкова во что бы то ни стало или ты хочешь с человеком обойтись все-таки по-человечески?

— По закону! И по совести.

Мухалатов подтянул к себе счеты, молча, по одной, перебросал косточки на двух-трех проволоках, потом поставил счеты на ребро, и косточки шумно упали все враз.

— Ну, дело твое. Не подумай, что я жуликов защищаю. И если ты Власенкова знаешь лучше, чем я, — действуй. По закону. И по совести. Посмотрим, какая у тебя совесть, и посмотрим, какие у нас, при твоей совести, существуют законы. Надумаешь — позвони.

Он ласково погладил, потрепал, как пригревшегося кота, блестящий черный аппарат внутреннего телефона и удалился.

Александр стоял, врезавшись упрямым взглядом в квадратный лист зеленой настольной бумаги. Да-да… По существу, это ссора. И не по пустякам. Нет, нет после такого разговора нечего колебаться. Всякое промедление будет постыдным соглашением с собственной совестью и служебным проступком перед законом.

Главбух Андрей Семеныч, выслушав Маринича, весь как-то сразу осунулся. На добром стариковском лице его отразились страдание и досада.

— Вот удружил! — всплеснул он сухими руками, неизвестно к кому относя эти слова: к Мариничу или Власенкову. — Вот удружил!