Город грехов
Шрифт:
Сон архитектора постепенно перетекал в смерть.
Жена окликнула архитектора.
Услышав голос жены, архитектор открыл глаза.
Жена стояла на краю обрывистого берега и улыбалась стыдливой и невинной улыбкой. Со страхом и любовью он шагнул к ней. Это был его первый шаг в чертоги неба. Вскоре ему удалось ступить и дальше, и очутиться в объятиях смерти вместо объятий жены…
Длилась ночь…
Архитектор очнулся.
Он лежал в гробу. Вокруг гроба ходил что-то бормочущий человек,
Человек остановился. Ему показалось, что трепет пробежал по телу архитектора, грудь его приподнялась и опала, веки приоткрылись, глаза искали света.
Архитектор ожил, чтобы претерпеть что-нибудь большее, чем смерть.
Человек с кадилом икнул от удивления и шире раскрыл глаза, обильно наполненные слезами.
Воцарилась тишина. Стало так тихо, что слышно было, как слезы катятся по заросшим щетиной щекам человека. Сначала кадильница со звоном упала на пол, а следом за ней и человек. Он лежал неподвижно. Глаза его были закрыты. Он как будто заснул. Неожиданно улыбка приоткрыла губы человека и его душа унеслась ввысь, забыв узы тела…
Все еще длилась ночь.
Где только архитектор не был этой ночью. Много обителей у отца людей…
Архитектор очнулся на могиле жены, испытывая ужас, и снова заснул.
Какое-то время он блуждал по кладбищу, представившемуся ему садом, как некий райский житель. Поодаль маячили все те же острые утесы и голые скалы, прячущиеся в тумане.
Архитектор остановился на краю обрывистого берега. Он смотрел на море и читал стихи жены. Лицо его было полно скорби и печали.
Иллюзии жены и ослепляли, и смущали его.
«Где-то здесь Борей похитил жену, но я не верю этому… — размышлял он. — Я думаю, что она сама бросилась со скалы, а ветер лишь подтолкнул ее… век человека краток, тело бренно, а сам человек лишь призрак, дым… исчезает вместе со своими заблуждениями…»
Архитектор закрыл глаза.
В забытьи он стоял на краю обрывистого берега и взывал то к богу, то к болтливым музам, но они были глухи…
Очнулся архитектор с криком:
— Что я кричу?.. и кому?.. камням глухим?.. немому небу?.. людей не учит зло… — пробормотал архитектор и рассмеялся, изобразив позами и мимикой притворное безумие.
Незаметно архитектор перешел в мир желательной реальности. Мир, в который он попал, представлял собой пьесу из шести актов. Был еще седьмой акт, но он не сохранился, по всей видимости, он был потерян или изъят автором пьесы.
Пьеса имела облик некой мистерии с восклицаниями от автора и вполне наглядными подробностями, которые включали в себя повествовательные и драматизированные диалоги и монологи. Действующие лица обменивались репликами, изливали свое душевное состояние.
«Бог за шесть дней создал своим творчеством всю совокупность вещей, а что создал человек?.. лишь грехи… человек все извратил, выстроив целый мир мнимостей под знаком конца и в ожидании конца… — размышлял архитектор. — Пусть проклятие сотрет этот город с лица земли и не будет памяти в городе
Архитектор сжег план переноса города и покончил с собой.
Говорили, что он был не в себе, помешался, но если это было безумие, то такое безумие, в котором был метод.
В газетах писали:
«Как жаль, план города был поэзией, восторгом ума человека, дерзновенно проникающего в тайну бытия…»
Архитектор не читал газет. Он висел в петле.
Одет он был в платье жены. Волосы его были окрашены в рыжий цвет, глаза подведены, щеки напудрены.
Тогда же город постигла эпидемия самоубийств.
Люди умирали молча без страха и надежды. Некоторые делали это публично. Они, не стыдясь, кричали о своей боли, говорили, что они умирают, чтобы увидеть бога плачущим или смеющимся…
Все еще длилась ночь, и мрак ее не рассеивался…
Писатель читал статью в газете, в которой была довольно подробно описана смерть архитектора, и размышлял:
«Не знаю, на что он надеялся, чего ждал… автор статьи описал смерть архитектора как изящное самоубийство, но перед смертью лучше отказаться от театральных жестов и красивых предсмертных описаний… и терпеть смерть молча с философской невозмутимостью, в состоянии сосредоточенной озабоченности, хотя это и не изящно… однако остаются вопросы… как можно увидеть то, чего нет?.. и как можно жить без страха и надежды, ведь это тот эмоциональный фон, который только и делает человека человеком?..»
Писатель отстраненно глянул в окно.
Был вечер.
Перспектива и освещение изменили фигуру философа, стоявшего на террасе у балюстрады.
«Он постарел и стал еще более угловатым и тощим… — писатель отложил газету. — Когда-то он был моим учителем, внушал нам, что у нас нет будущего… и что все мы идиоты… с тех пор я воображаю себя то избранным, то отверженным… иногда я ощущаю себя камнем на обочине дороги, не чувствующим ни боли, ни срама, а иногда — почти богом… так я и сную, то вверх, то вниз, и снова вверх из-за бесовских внушений, насилующих и душу, и тело… в какой-то одержимости я делаю то, что не хочу делать… становлюсь как бесноватый, сам себя кусаю зубами… и понимаю, что не я это делаю, а живущее во мне зло, делающее меня пленником и жертвой бездны погибели, а не бездны благодати… весь наш путь к богу лежит между этими двумя безднами…»
Писатель взглянул на гроб с телом жены.
«Бедная Лиза… я познакомился с ней в горах… там я пас коз и играл на флейте, а Пан пел и вел себя как сатир после сладострастных утех… козы ему подпевали… у него был козий хор… прохожие останавливались… женщин пение Пана сводила с ума… глаза у них становились безумными… они танцевали, двигались в такт музыки, звучащей так томительно и нежно, изящно вскидывали руки… и меня они пытались вовлечь в свой зыбкий танец…»
Писатель сел на кушетку, потом лег. Он лежал и размышлял: