Город заблудших
Шрифт:
– Нет, – дрожащим голосом говорит он. – Он и правда содрал с Бруно лицо. А потом выловил меня рядом с больницей. Рассказал о камне и о том, что с ним можно сделать. Что он сделал с тобой. – На этом Дэнни замолкает.
Я раскидываю руки, медленно поворачиваюсь, хромая, вокруг своей оси, чтобы он успел хорошенько меня рассмотреть.
– Круто, скажи? Гарантирую, с таким видком на тебя барышни гроздьями будут вешаться. Ну же, Дэнни, не ведись на это дерьмо. Посмотри на меня. Вот что он предлагает. Вот как он понимает
Дэнни трясет башкой:
– Он мне все о тебе рассказал. И о том, что с тобой произошло. Сказал, что облажался, но на этот раз ошибок не будет. Он рассказывал мне, как ты его подставил и упек в морг. А я помог ему добыть камень. Я буду жить вечно.
Меня разбирает смех, который тут же превращается во влажный сиплый кашель. Звук такой, будто едешь по крутому спуску на фиговых тормозах.
– Да ладно тебе. Можно подумать, ты не знаешь, когда тебе мозги пудрят. Ты для чего-то ему нужен. Иначе он бы выбросил тебя, как мусор, едва заполучил камень.
– Не слушай его, сынок, – говорит Джаветти, выходя из-за горы спрессованных машин. – Посмотри на него. Его можно только пожалеть.
Однако Дэнни уже сомневается. По глазам вижу. Его не так-то просто наколоть. Он самовлюбленный ублюдок, немного тормознутый, но точно не дурак. Я почти слышу, как скрипят шарики и ролики у него в черепе.
Джаветти это тоже замечает. Подходит к Дэнни со спины и по-братски хлопает по плечу.
– Я всегда держу слово. Ты будешь жить вечно, – говорит он и всаживает Дэнни в спину здоровенный нож.
Лезвие проходит насквозь. Острие торчит из груди. Дэнни наклоняется вперед, стараясь не упасть, хватается за лезвие.
– Ох уж эти детки, – говорит Джаветти и выдергивает нож. Вытирает кровь с лезвия о промокшую куртку Дэнни.
Дэнни падает на землю. Он все еще жив, но, видимо, ненадолго.
– Даже не знаю, кто из вас бесит меня больше, – говорю я. – Ты, потому что ты редкостная мразь, или он, потому что он конченый идиот.
– Минуточку, я дал ему слово. Он будет жить вечно. Более или менее. Так сказать, во мне. – Джаветти приседает рядом с Дэнни. – Прости, сынок. Надо был тебе сказать. Видишь ли, я стар. Только посмотри на меня. А ты симпатичный и молодой. Мне бы не помешала чуточка молодости. Так что я заберу твою. Без обид?
Дэнни пытается стукнуть Джаветти и начинает с бульканьем орать. Джаветти пинает его по башке, чтобы заткнуть.
– Не выйдет, – говорю я.
– С чего вдруг? Потому что книжка Сэм – дерьмо собачье? – Не знаю, осталось ли от моего лица достаточно, чтобы на нем отразилось все мое удивление, но Джаветти, похоже, все равно замечает. – Что? Думал, я не в курсе? Да ладно! Сучка пыталась меня убить полтысячелетия. По-твоему, я стал бы ей теперь доверять? Ну уж нет. На этот раз все будет, как надо.
Он отворачивается и уходит, не обращая на меня ни малейшего
Я стреляю, но с прицелом охренеть какая беда: пуля проделывают дырку в радиаторе на добрых три метра выше башки Джаветти.
Псина припадает к земле, готовая в любой момент броситься на меня, но Джаветти останавливает ее взмахом руки.
– Господи, а ты все никак не уймешься. Нет у меня времени на это дерьмо.
Он вытаскивает из кармана камень. Камень сияет, будто полыхает огнем. Сквозь его блеск я едва вижу Джаветти. С трудом отрываю от камня взгляд, прицеливаюсь заново.
Но нажать на спусковой крючок не могу. Руку как будто парализовало. От любого усилия она трясется, словно у меня болезнь Паркинсона в запущенном виде.
Джаветти выдергивает у меня из пальцев пушку, мигом разбирает ее и бросает на землю прямо мне под ноги.
– Хреново, согласись? – говорит он. – Решение так близко, но совершенно недосягаемо. – Снова отворачивается и уходит. – Бруно, – говорит он собаке, – взять его.
Мастифф тут же исполняет приказ. Я не могу пошевелиться. Псина клацает челюстями, хватает меня и швыряет на кучу «вольво». Части разобранной пушки елозят подо мной по земле. Слышу, как хрустят кости. Левая рука ломается в плече.
И на этот раз мне больно.
Джаветти смотрит, как собака пару раз бросает меня туда-сюда, и наконец решает оставить питомца поиграть с едой наедине. Если он что и говорит, то из-за дождя и звона в ушах я ничего не слышу. К тому же, кажется, уши мне уже откусили.
Псина швыряет меня, как летающую тарелку. Я врезаюсь то в груду прогнивших тачек, то в разобранные грузовики. Боль настолько сильная, что я почти онемел с ног до головы.
Хорошо бы потерять сознание, но лучшее, на что я могу надеяться, – это что собака в конце концов откусит мне полчерепа и все закончится.
Я падаю в открытую камеру пресса-компактора, того самого, в котором перемолол охранников со свалки. Моя и так бесполезная левая нога скручивается в бублик. Не думая, хватаюсь оставшейся рукой за край, чтобы не упасть на дно камеры. Едва держусь.
Но все-таки держусь. Что бы там ни учудил со мной Джаветти, похоже, оно проходит. Мне удается перевернуться, покрепче ухватиться за край онемевшими пальцами. Сантиметр за сантиметром я подтягиваюсь все выше и выше. Чувствую себя так, будто меня по самые помидоры накачали новокаином. В конце концов, дико дернувшись вверх, я вываливаюсь наружу.
Впрочем, непонятно, на кой черт. Я лежу на узком выступе пресса. С одной стороны в пяти метрах подо мной земля, с другой – зияющая пасть камеры. Я бы выбрал землю, но из-за рычания мастиффа внизу этот вариант мне особенно привлекательным не кажется.