Город
Шрифт:
Потом она красила ногти. Наскучив смотреть на нее, я отвернулся к окну и стал глядеть на огромный, плывущий в дымах и морозном тумане, серый, мрачный, любимый мой, трудный мой город. День был холодно-серым, собор посерел и обрюзг, почти скрылась и стала приземистей в дымке гостиница, трубы, трубы усердно чадили, насколько хватало глаз, рокочущий темный проспект грязной лентой ложился на мост, пересекая наискось серую снежную Фонтанку, день был мутным, неладным, вторник, восьмое января 1980 года, и стало мне жалко вдруг, что в десять утра, пока еще было солнце, я не вернулся домой, в обжитую и спокойную комнату, пахнущую морозцем, теплым пледом, натертым паркетом и табаком, в комнату, которую я третий год снимал в тихой коммунальной квартире.
Я не любил январи, и в каждый последующий год вживался с трудом. В январе зима изменяется к худшему и за синим колеблющимся рассветом настает беспощадно отчетливый день с длинной розовой тенью от встающего над снегами солнца; в этой розовой леденящей тени полыхают по всем пустырям новогодние елки.
Что же, подумал я. Пришел я сюда, не думая ни о чем, но пришел неожиданно точно; приди я после полудня, я застал бы здесь новую
— …Простите, пожалуйста, — сказал у меня за спиной ее очень спокойный, всё еще хрипловатый голос. — Я накрасила когти. Будьте любезны, дайте мне сигарету из пачки.
Я выщелкнул из английской пачки ленинградскую сигарету «Космос».
Она, наклонившись вперед, осторожно, опасаясь размазать помаду, зубками вытащила сигарету из пачки и осмотрительно, остерегаясь затронуть когти, на которых обсыхал, начиная блестеть, темный тяжелый лак, взяла сигарету двумя напряженно прямыми тонкими пальцами, прикурила. Вновь огонек моей спички дрожал в новогоднем рубине.
— …Спасибо. — Она глубоко, с какой-то безнадежностью затянулась, глядя перед собой и о чем-то задумавшись, потом, встрепенувшись и словно вздохнув: «А! пустяки все это…» — подняла на меня с неловкой улыбкой глубокие серые глаза. — Отвратительно, — призналась она с неловкой и беззащитною улыбкой. — Голова плывет…
Вот сочувствия-то, которого просила она у меня, я дать ей не мог, я знал, чем это кончится. В самом невинном случае меня бы заставили дружить с толстым Митей.
— Я бы чего-нибудь выпила… — сказала она. — Давайте чего-нибудь выпьем? Я сейчас приберу весь этот разгром и приготовлю поесть?
Да, конечно, сейчас мы с ней вместе приберем весь этот разгром. Она уберет в шкаф постель, на которой спала, унесет бутылки, посуду, рубашки, пижамные штаны, а я возьмусь помогать, я не могу оставаться без дела, видя ее торопливость и неловкость в желании сделать как лучше, я, конечно, возьмусь помогать, вытру пыль со старого дерева, с подоконника, вытру пыль с книжных полок, вытру стулья, сложу и снесу в коридор раскладушку, уберу в шкаф рассыпанные бумаги, растолкав уверенно книги, чтобы прямо стояли и выглядели приличней, я ведь очень прилично умею убирать и в особенности раскладывать книги, и, пока она моет посуду, подмету с мокрой тряпкой на швабре затоптанный пол, вымету пыль из углов, за тахтой, за шкафами, вымету мокрой тряпкой окурки и пепел, обрывки счетов из прачечной, горку вялых пожухлых иголок под елкой, раздвину на место мебель, чтобы был уют и порядок, вынесу мусор и случайно упавшую лампу и, пока она что-то готовит, натру до бального блеска потускневший паркет. Будет пахнуть морозцем, паркетом н елкой, я спрысну елку свежей водой, будет пахнуть паркетом и елкой, предпраздничной чистотой, и она, без джемпера, но в сапогах, на высоких загадочных каблуках, в уютном домашнем передничке, чистом, из модного серого полотна с цветной оторочкой, войдет, отворив осторожно дверь, и с благодарностью мне улыбнется за то, что в комнате стало так ясно, так легко и нарядно, в благодарности тихой улыбки будет и сострадательное понимание, она-то знает, каких это стоило мне трудов, и знает, что я не приму благодарственных слов, я считал своим долгом помочь ей, но, вы знаете, редкий мужчина сумел бы навести здесь уют и порядок, мужчины, вы знаете, так неумелы, ни один из ее друзей не смог бы такого сделать, я искренне вам благодарна, какая жалость, что прежде мы были, увы, незнакомы, так она улыбнется мне и внесет на подносе нарезанный тонко хлеб, мельхиор, заливное, тарелочки с тонким золоченым фестоном, льняные салфетки, приятный парок, и матовый лед бутылок, перезвон тонких узких высоких рюмок. Мы зажжем огонечки елки, в полутьме, ведь уже будут сумерки, незаметно сгустившиеся за окном, это кажется, что прибрать всю квартиру, перемыть всю посуду и приготовить еду дело четверти часа, в действительности пройдут часа два или три, мы проголодались, за окном наступает вечер и город зажегся огнями в синем проеме между шторами, мы зажжем огонечки елки, одни будут светиться ровно, а другие, рассыпанные в полутьме, будут медленно, успокаивающе загораться и пропадать, да, реле, что стоит под елкой, давно мне знакомо, и с неясной, наставшей вдруг скованностью оттого, что уже можно сесть за стол, руки вымыты, мы присядем, — загадочным образом сблизившись в общих хлопотах, сблизившись в общей заботе об уюте и чистоте, близость общих домашних хлопот ни к чему не обязывает, нам приятно, что мы это знаем, и молчаливое знание, ставшее вдруг соглашением, станет первой приятной тайной, — не много ли это? не знаем, но, из гордости и смущенности, она вдруг встрепенется, обнаружив, что в кухне оставила соль, озабоченность и восклицание сразу что-то ослабят в нашей совместной тайне, но смущение и поспешность лишь усилят таинственность, окруженную полутьмой, отражением огонечков нарядной темной елки, в чисто прибранной мною, торжественной полутемной комнате будет светить, отражаясь в окне, в темных стеклах книжного шкафа, в паркете, разноцветными огонечками елка, света вполне достаточно, чтобы высветить новогодним мерцанием столик, сервированный на двоих, огонечки будут мерцать в нарезном стекле, запотевших бутылках, вымытой пепельнице и хрустале, мельхиоре, но забыта, случайно ли, я не знаю, на кухне оставлена соль, и она, по-женски встревожась, немного всполошенно и смущенно встанет и принесет эту соль, крупную, нежно рассыпчатую, в крутобокой плошечке, вырезанной из сырой липы, встанет и принесет, зная, что я буду слушать быстрый уверенный стук каблуков, высоких и мимолетно смущенных отсутствием соли и собственной смутной поспешностью, принесет эту соль, уже зная, что я искренен в помощи, в простоте и в умении делать любое дело, и на обратном пути, чуть замедлив шаг, озаботится женским вопросом,
— Нет, — сказал я. — Увы, я спешу.
Она вскинула голову, зная привычно, что это особенно ей удается.
— Что ж, — сказала она. — Не смею задерживать!
— Нет, голубушка, вы чего-то не поняли. Это я вас не смею задерживать.
Я подгонял события, я и так проторчал здесь полдня, когда мог бы работать, и мне некогда было ждать, я начал тот разговор, который она рассчитывала затеять к концу нашего с ней застолья.
— Вы меня выгоняете? Вы хотите, чтобы я сию секунду ушла?
Подобный вопрос самим тоном и высокопарным нажимом предполагает невозможность утвердительного ответа.
— Вы требуете, чтобы я сию секунду отсюда, убралась?
— Да, — сказал бесхитростно я.
— Я никуда не пойду!! — быстро и окончательно заявила она.
— Воля ваша. Я просто подумал, что вам нелегко будет здесь, когда ввалятся веселые грубые люди и потащат все это вон.
— …А куда? — для чего-то спросила она. Сознание только что выкрашенных ресниц не позволяло ей заплакать. — Кто вы такой? Почему вы?..
— Это мой дом, — устало и грубо сказал я. — Он всегда был моим, сколько бы вы, голубушка, его ни вым-м-менивали, это мой дом, и я из голой любезности к вашему и безвременно нас покинувшему сожителю четырнадцать лет снимал углы в разных концах нашего гостеприимного города. Это мой дом, и я не вижу ни смысла, ни надобности в нашем с вами совместном проживании здесь. Я достаточно внятно вам все излагаю?
— …Хорошо! Забирайте все! Можете подавиться! — Она бешено, вихрем на высоких прямых каблуках пошла разрушать и громить уцелевший порядок, распахивая с грохотом дверцы, обрушивая грудами на грязный паркет белье и кипы бумаг, растаптывая и расшвыривая, и при всем этом сохраняя на гордом лице каменную печать оскорбленности и решимости…
Дура. Нахватает сейчас, что ей под руку попадет, а потом будет шляться к Нюре, нести доброй Нюре червонцы. В то, что девочка поедет в Москву, я ни секунды не верил, в Москве что-то крупно не ладилось. Она, скорее всего, по инерции, останется здесь и не пропадет, поболтается, пока замуж не выйдет, а замуж, подумалось мне, выйдет скоро, приятная девочка и молодая, и очень привязчивая, и должно же когда-нибудь ей повезти.
— Деньги хоть у вас есть?
— Не беспокойтесь! — ответила она таким тоном, что я успокоился: деньги у нее были. Успокоившись, я стал снова рассматривать книги, тиснения на корешках, да, слухи про то, что бывший голубоглазый втерся в клан книжников и стал спекулировать книгами, истине соответствовали. Глядя на книги, я отвлекся и как-то сразу не заметил, что уже минут пять моя гостья со мной разговаривает, презрительно, гневно, полуплаксиво и высаживает, как пулемет Максима, восемьсот слов в минуту, все шло по известной схеме вдрызг обиженной женщины, которой сказать больше нечего, а сказать до обидного хочется, и рассказывала она обо мне. Общие положения я слушать не стал, в основном, это был неумелый и сбивчивый пересказ, и с полетом фантазии у нее в сравнении с первоисточником было, увы, слабовато, но подробности меня заинтересовали несравненно больше, я узнал о себе много нового и интересного. Всю мою жизнь я гнусно нищенствовал, оттого что был пьяница, лодырь и бездарь, жил я тем, что я был уголовный преступник, воровал и ночами в глухих переулках обирал беззащитных прохожих, жил я также на содержании у чрезмерно доверчивых дам и у бывшего голубоглазого, но тех денег, что он уделял мне из скудной своей инвалидной пенсии, в которой опять-таки я был повинен, мне, естественно, не хватало по причине любви к мотовству и жестокому пьянству, и тогда я бессовестно стал на постыдный я тягостный путь вымогательства, я цинично преследовал моего благодетеля, я коварно выслеживал и подстерегал в переулках, на лестницах и в подворотнях, я требовал денег и денег, угрожая при этом ножом, а затем револьвером…
— Ну револьвер-то откуда вы взяли?
— Но у вас же был револьвер! — возмущенно сказала она, распахнув свои нежные, серые, большие глаза.
— …Дальше.
Дальше было все то же, я звонил, угрожал, вымогал, пропивал, загубил, я писал бесконечные письма…
— Письма? Где они, эти письма? Я хочу на них посмотреть. Что вы замерли, девушка, как жена библейского праведника?
— Он их сжигал…
— Где сжигал? Где он сжигал эти письма? Ну, что, у вас язык, наконец, отсох? Где он сжигал их? в тазу? в блюдце? в пепельнице? в лохани? на газовой плите?