Горожане
Шрифт:
Наконец Андрюшу записали в группу, где было поменьше детей (заведующая, преданно глядя мне в глаза, объяснила, что, поскольку мальчик развитой и смышленый, ему лучше ходить в группу, где индивидуальные занятия).
Я ожидал с нетерпением и тревогой, когда он пойдет в садик. Накануне жена собралась отнести документы. Вернувшись вечером домой, я спросил, ходила ли она к заведующей. Люся проворчала, из чего я понял: что-то опять не так. Оказывается, она никак не могла отыскать вход в детский сад, ткнулась в какую-то боковую дверь и, заметив нянечку в белом халате, спросила, где заведующая. «Ну, не здесь же, не в туалете!» — вполне резонно заметила та. Моя супруга, однако, не оценила ее юмор: «Если
— Нет-нет, — убеждала она меня вечером, — пока не уволят эту грубиянку, нам нельзя отдавать сына в сад.
Я рассвирепел. Опять эти штучки, когда они кончатся!
Дня три Люся выжидала, потом, делать нечего, все-таки отвела Андрюшку. По нескольку раз бегала, проверяла, хорошо ли он обедал, надели ли на прогулку двое штанов… А через пять дней случилось то, что должно было случиться: ребенок заболел. Господи, какими проклятиями осыпала Люся детский сад! Я пытался пошутить: он и создан для того, чтобы дети болели, но Люся смерила меня таким взглядом, что я предпочел не развивать эту тему.
Второй раз Андрей продержался дольше — полторы недели. Ветрянка. Не самое страшное, и все равно — температура, сыпь, рвота. И тут Люся решила подвести черту. Ну, хорошо, детский сад не годится, а что взамен? Сама она не хотела сидеть с Андрюшкой. Отправлять его к старикам — в Москву или Ростов? Я представил на минуту, какой пустой и холодной станет квартира, когда не будет Андрюшки, и взбунтовался. Сначала было плохо, потому что нет ребенка, теперь плохо, потому что он есть!
Люся притихла, присмирела. Но на несколько дней, не больше. Теперь у нее возникла новая идея: взять няню. Начались смотрины — днем и вечером тянулась вереница старушек, пожилых женщин, совсем молоденьких девчонок. Все не то. И вот Люся сделала выбор — Ангелина Антоновна, пенсионерка, живет в Заречье. Она согласилась не только присматривать за Андрюшей, но и готовить, убирать. Я сразу почувствовал, как ожила наша квартира, какое-то тепло в ней появилось.
Из-за чего они не поладили — не помню, да это и неважно. Няня собралась уходить, Люся дулась, не хотела ни с кем разговаривать. А у меня, страшно вспомнить, даже мелькала мысль — прогнать эту молодую барыньку на все четыре стороны, пусть живет в квартире няня. По крайней мере всегда буду спокоен за ребенка, и, когда вернусь с работы, меня всегда будет ждать ужин. Но, слава богу, с нянькой нам повезло — она нашла хороший выход: утром к ней домой приводить Андрюшку, а вечером — забирать. Но сначала один раз что-то помешало Люсе забрать его, потом другой… так потихоньку все свелось к тому, что ребенок и ночевать оставался в Заречье… Когда я приходил домой, а сын был у няньки, я лез на стену от злости. Люся оборонялась: «Тебе ребенок для забавы нужен, как игрушка. А возиться с ним приходится мне. Он все нервы вымотал». И было нечего сказать ей, хотя мне казалось, что любовь к ребенку для женщины чувство настолько же естественное, как потребность в пище или тепле, например. Что возмущало меня больше всего, — я видел, как женщины, работающие на комбинате, отводили к семи часам детей в ясли, потом отрабатывали полную смену и вместе с ребенком отправлялись в магазин, в прачечную… Завидовать тут, конечно, нечему, но моя-то принцесса могла хотя бы половину своих обязанностей выполнять.
Я пригласил Володю на кухню — жарить антрекоты.
— Что-то совсем холостяцкий быт у тебя.
Я решил, что лучше не начинать этого разговора. И все-таки сказал, что завидую Володе: когда тот приходит домой, его ждут, в квартире порядок, ребятишки здоровые и спокойные. Нет, такая жена, как его Вера, — просто клад.
— Понимаешь, все это хорошо, — задумчиво ответил Ермолаев. — Но Верочка моя, извини,
Я следил за мясом, и когда одна сторона покрылась корочкой, перевернул антрекоты. Через полторы минуты выключил огонь.
Володя с интересом наблюдал за моими действиями.
— Если не секрет, что собираешься делать?
— Разложить мясо по тарелкам.
— Сырое?
— Ну почему сырое? Это называется — с кровью.
— Это называется сырое. Или полусырое. Нет, дорогой, так с мясом не обращаются. Только переводишь ценный продукт.
Володя подождал, пока мясо остынет, разрезал его на куски и полчаса возился у плиты, прибавлял и убавлял огонь, подливал воду и соус… «Возьму тебя на стажировку», — пообещал Володя, когда по кухне разнесся аромат хорошо прожаренного мяса.
Мы выпили вина, и меня потянуло откровенничать.
— Хреновые, Володька, у меня дела.
— Знаю.
— Да нет, не знаешь. На комбинате это само собой. С Люськой ничего складного не получается. Видишь: семьи нет, дома нет. Ребенок — у чужого человека.
Володя задумчиво теребил бахрому скатерти.
— Может, это не мое дело, но иногда ты ведешь себя странно. Затеваешь скандалы из-за мелочей, пустяков. Или я не прав?
— Боюсь, что прав. Я прекрасно это понимаю, но сделать ничего не могу. Она раздражает меня, понимаешь, раздражает. Претензии ее неумеренные, непрактичность… А бывает, я завожусь просто не из-за чего: раздражение накопится — вот и вся причина…
Ермолаев встал, прошелся по комнате — чувствовалось, какой-то вопрос не давал ему покоя.
— Одного не могу понять — зачем ты женился на ней?
— Зачем, зачем! Когда это было! В двадцать четыре года. Вроде бы взрослый возраст считается, самостоятельный, не так ли? В эти годы и в космос летают, и открытия делают, и подвиги совершают. Все, что хочешь, а вот к семейной жизни мы совершенно не готовы. Как слепые котята тычемся… или в облаках витаем, что совсем не лучше.
— Ну ладно, допустим, что это так. Только зачем сейчас мучиться и мучить Люсю? Не лучше ли вам разойтись?
— А Андрюшка? Я много раз думал об этом и понял, что без него не могу.
Я почувствовал непонятное облегчение — ничего от моей глупой исповеди не изменилось, и все-таки излил душу. А Володька, чувствуется, наоборот, загрустил.
Он отогнул рукав, взглянул на часы.
— Без двадцати девять.
— Посиди, рано еще.
— Нет, я не тороплюсь. Но хочется гимнастику посмотреть.
Я включил телевизор. Соревнования уже кончились, награждали победителей. Девушки-гимнастки принимали медали, улыбались, пожимали друг другу руки, дарили своим соперницам, с которыми только что сражались за каждые пять сотых балла, мимолетный поцелуй в щеку. Комментатор подошел с микрофоном к маленькой худенькой девчушке лет тринадцати, не старше.
— Наташа, тебе только что вручили серебряную медаль за вольные упражнения. Это первая твоя медаль?
— Да, первая, — безразличным, тусклым голосом ответила она.
— Медаль явилась для тебя неожиданностью или ты была к этому готова?
— Да, была неожиданностью.
— Но неожиданность приятная?
— Да, приятная.
Совсем еще пичуга, а на лице только усталость, тяжесть и напряжение недавней борьбы.
— Бедная девчонка, — вздохнул я, — ей бы в куклы играть, а здесь очки, баллы, медали… Сама у себя детство украла.