Господин К. на воле
Шрифт:
— Видите? Это от вас.
— От меня? — испуганно встрепенулся Фабиус.
Он немедля вскочил и стал внимательно исследовать шрам. Козеф Й. чувствовал, как стариковские пальцы ощупывают его шею, место за ухом, пряди волос на виске. Мягкие, теплые, приятные на ощупь пальцы. У таких бывает дар успокаивать и исцелять одним только прикосновением.
— Здесь? — спросил Фабиус, и пальцы его слегка задрожали.
— Здесь, — подтвердил Козеф Й.
— Да-а, — протянул охранник, как когда ищут ответ и не находят.
— Знаете, сколько оттуда крови вытекло, из этой раны? — сказал Козеф Й.
— Много, — кратко ответил охранник.
— День и ночь напролет текло, — уточнил Козеф Й.
Фабиус вернулся
— Один раз вы били меня ногами, — продолжал Козеф Й. ровным голосом, без тени упрека.
— Верю, верю, — перебил его Фабиус, как будто боясь, что бывший заключенный начнет, неровен час, раздеваться, чтобы показать ему все свои отметины. Он опять запрокинул голову и уставился в потолок. На сей раз с выражением человека, которого посетило вдохновение, и он только ждет подходящего момента, чтобы даровать миру великую истину.
Козефа Й. тоже как будто бы захватили воспоминания. Он тоже не знал, что это на него нашло, зачем он затеял этот разговор. Просто нашло, навалилось, незваное. Он надеялся, что не слишком давит на Фабиуса, что того не слишком задевают за живое эпизоды, которые он извлекал из памяти.
— Нет-нет, нисколько, — подтвердил Фабиус.
— Если подумать, — сказал Козеф Й., — вы состарились на моих глазах.
Фабиус принялся выпускать кольца дыма, стараясь, чтобы они поднимались как можно выше, под потолок.
— С возрастом вам это поднадоело, вы это дело бросили, — продолжал Козеф Й.
Фабиус спросил, помнит ли он, когда ему последний раз досталась взбучка. Козеф Й. помнил четко: десять дней назад. Фабиус выразил удивление. Десять дней назад? Вот прямо так? Да, твердо отвечал Козеф Й. Что правда, то правда, это была не полноценная взбучка, а так, тычок. Тычок в физиономию, который он, Фабиус, дал ему вечером, когда разносил подносы с едой. Фабиус скривился с досады. Он спрашивал не про это. Он спрашивал про настоящую последнюю взбучку. Последняя взбучка, отвечал Козеф Й., немного поразмыслив, взбучка в другом смысле слова, да, правда, последняя взбучка случилась два года назад.
— Я помню, — резко сказал охранник.
— Вы помните? — вздрогнул Козеф Й. и зарделся.
— Было воскресенье, так? — сказал охранник, обращая к нему тоже зардевшееся от непонятного волнения лицо.
— Воскресенье, совершенно верно, — подтвердил Козеф Й.
— После того как мы вернулись с огорода, — продолжал охранник.
Козеф Й. не смог сдержать взрыв восторга перед старым охранником, который с такой точностью раскапывал их общую память.
— Ну да, ну да! — вскричал он.
— Я вас тогда стукнул как следует, — сказал Фабиус.
— По затылку, вы меня здорово стукнули по затылку.
— И дал в зубы, а?
— В зубы, да.
— О Господи! — вздохнул Фабиус.
Они долго смотрели друг на друга. На морщинистом лице охранника не читалось ничего, кроме стремительно наступающей старости, полной мелких забот. Козеф Й. был готов на радостях обнять Фабиуса за то, что он держал в памяти столько деталей.
— Вы меня ненавидите? — спросил Козеф Й.
— Нет, — отвечал Фабиус. — Я вас побаивался. Только и всего.
— Что? — вскричал Козеф Й. — Вы меня побаивались? Меня лично?
Фабиус признался, без следа какого бы то ни было смущения, что он, Козеф Й., всегда внушал ему страх. Впрочем, все заключенные внушали ему ужасный страх, всегда. Потому он и приноровился их бить. Из страха. Или чтобы его прогнать, страх. Франц Хосс, его начальник, тот был не такой чувствительный, без этих тонкостей. Он потому и не увлекался битьем, что не боялся. А его, Фабиуса,
— Вы меня понимаете? — задыхаясь от желания объясниться, почти умоляюще сказал Фабиус. — Я был затерроризирован, годами я жил в страхе, изо дня в день я жил в страхе. Шутка сказать, я состарился в обстановке террора.
Козеф Й. не верил своим ушам. Впрочем, он так и сказал:
— Я вам не верю, господин Фабиус. Честью клянусь, не верю.
Охранник поднялся со стула и зашаркал туда и сюда перед лифтом.
— Мне было страшно, да, — пробормотал он.
Чем, в сущности, была его жизнь? Да и можно разве назвать это жизнью? Бок о бок с заключенными, почти что наравне с ними? Находиться рядом с ними, есть вместе с ними, караулить их и еще раз караулить, это кому хочешь станет невмоготу. А тут еще страх, не отпускающий ни на секунду страх, ужасный, непреоборимый страх… Бывали ночи, когда страх терзал его просто зверски, почти не удавалось уснуть, он икал, дрожал, дергался, его мучили кошмары, то ли во сне, то ли наяву. Ему чудилось, что все эти люди из камер — они не люди, а змеи, и все ползут на него. Да, он чувствовал, как они, а значит, и он, Козеф Й., стали текучими-ползучими и ухитрились пролезть под двери и через малюсенькие щели в стенах. И все ползут на него, на Фабиуса, чтобы напасть, чтобы сожрать, чтобы его больше не было. Годами он жил в этом страхе, годами переживал эти муки. И от них было не избавиться, от них нельзя было воспрять иначе как через битье. Да и битьем-mo он не многого добивался, потому что эти всплески, эта мгновенная разрядка аккумулировала в нем еще больший сгусток ужаса. Чем больше он бил, тем больше ложилось у него на совесть, пусть физически ему удавалось все-таки расслабиться и избавиться от этой жуткой дрожи. Потому что у него, у Фабиуса, была совесть. Да.
— Вы мне верите, господин Козеф, верите? — заклинал он со слезами на глазах, пуская слюни.
— Верю-верю, господин охранник, — отвечал Козеф Й.
Он испытывал облегчение каждый раз, когда бил. Тогда он получал передышку на полдня, а то и на целую ночь — снова владел собой, снова чувствовал себя человеком и даже в некотором роде добрым человеком, да… Вот ведь он, Козеф Й., не может быть, чтобы он не помнил такую, например, важную вещь: когда они шли на черную работу, в большинстве случаев их охранял не кто иной, как он, Фабиус. Так вот, он, Фабиус, никогда не тянул из заключенных жилы на черной работе. В этом отношении он, Фабиус, младший охранник, был самым мягким из охранников. Он никогда не раздувал дело, если кто-то отлынивал от работы или если норма не выполнялась. Он никогда никого не подгонял, никогда никого не бил за то, что работа не закончена. Случалось, позволял покурить или давал передохнуть подольше, чего не делал никакой другой охранник.
— Правда ведь, господин Козеф Й., правда? — умоляюще твердил Фабиус.
— Что правда, то правда, — сказал Козеф Й.
А битье, битье, которое он предписывал заключенным, оно ведь никого не убило! И не такое оно было, чтобы разрушить здоровье человека или вывести его на ощутимое время из трудового строя. Да, он признает, битье было очень болезненным, может, самым болезненным из тех, что предписывались, но болезненным только одномоментно. Козеф Й. помнит же и это, так ведь?