Господин следователь 6
Шрифт:
Барство, конечно, от Моховой до Большой Ордынки на извозчиках ездить, но у моих женщин платья не слишком-то приспособлены для пеших прогулок — подол, пусть и не вровень с землей, но где-то близко. А весна нынче тоже запаздывает, травка еле-еле пробивается, хотя май уже, пора и сирени распускаться[1], зато луж и грязи в Москве хватает.
Но было интересно проехаться по Красной площади, малость погрустить, что нет еще Мавзолея, памятник Минину и Пожарскому в другом месте, вместо ГУМА — не пойми что, какие-то полуразобранные деревяшки. Площадь,
Ужинают у дядюшки рано — в шесть часов, но для нас сегодня сделали исключение — накрыли на стол в восемь, если не в половине девятого. Именно что для нас, потому что господа Винклеры уже отужинали и улеглись спать. Что ж, поедим и без них. А ведь могли бы родственники нас и голодными оставить. И плюс в этом во всем есть — не надо ничего рассказывать.
Павла Андреевича и Полину Петровну мы осуждать не станем — у них свои правила и привычки, но маменька, после того, как поужинали, изрекла:
— Надо было в ресторане поужинать. Думаю, послезавтра к Людмиле переедем.
— Поддерживаю, — согласился я.
Я про гостиницу больше не заикаюсь. Людмила — это Людмила Петровна, тоже маменькина двоюродная сестра. Была замужем за военным, чин не помню, а нынче вдова. Кажется, у нее должны быть сын и дочь. Сын в Петербурге, а дочка замужем, живет где-то в Подмосковье, в имении мужа.
Мы с маменькой дружно посмотрели на Нюшку. Уж воспитанницу-то можно было не спрашивать, маленькая еще, но…
— Куда вы, туда и я.
Мы с маменькой снова переглянулись, подавили улыбки.
— Идемте спать, — приказала маменька и я почувствовал себя маленьким. Но мне не жалко.
— Спокойной ночи, — поцеловал я маменьку, потрепал Аньке волосы на макушку, спустил ладонь пониже, к виску — надо бы дернуть за ухо и, не со зла, а профилактики ради, но в последний момент передумал — жалко.
Когда отправился к себе, услышал маменькин голос:
— Аня, будешь опять лягаться — выгоню. Пойдешь спать на коврик.
Я сделал вид, что иду, но сам прислушался. Интересно же. И мне самому, да и читателям тоже.
— Так я же сплю, Ольга Николаевна! — отозвалась Нюшка шепотом. — А откуда я во сне знаю — лягаюсь или нет? Вы вон, тоже меня локтем так двинули — словно коза копытом. И как это Александр Иванович до сих пор жив? Небось, весь в синяках ходит.
Бух!
Йес! Маменька, мои поздравления! Хоть кто-то осмеливается дать девчонке по заднице.
— Я уже барышня, меня бить нельзя, — загундосила Анька.
Бух!
— Пока нет шестнадцати лет — бить можно. И не барышня ты еще, а ребенок.
— Бить детей ремнем по попе запрещает Красный крест…
— Это еще откуда? Я сейчас тебя веником, безо всяких крестов — так наподдам… — пообещала маменька.
— Да ну, Ольга Николаевна, хватит уж бить-то меня, у меня попа-то не казенная…
— Ох, горе ты мое. А что за красный крест такой? Откуда нахваталась?
Звуки
М-да… Пошел я, пошел. И очень быстро. Маменька с бывшей кухаркой спелись, сейчас помирятся.
А в кабинете дядюшки меня поджидала почта. В Москве ее отчего-то разносят вечером, хотя положено бы с утра. Или Винклеры не пользуются услугами почтальонов, а посылают прислугу на почту?
Так, сегодня аж три конверта. Самый красивый, подписанный самым красивым почерком — от Леночки. Его вскрыл бы сразу, но оставлю на сладкое. Имеется конверт от господина Абрютина. Странно. Но Василий у меня нынче в штрафниках. Прощу, разумеется, но письмо прочитаю попозже.
А это откуда и от кого? Почерк корявый, улица Фурштатская, куда отправляется моя почта, чтобы потом ее переслали в Москву, прописана как Фурдшытатская. Обратный адрес — село Неласское Череповского уезда. Вишь, бывший помощник прокурора меня когда-то стыдил, а кое-кто делает ошибки даже в названиях. И я даже знаю, что это мой сельский коллега, который увел у меня квартирную хозяйку, а заодно и любовницу. Его послание и открою первым.
На столе у Павла Андреевича имеется специальный нож, поэтому я аккуратно взрезал конверт. Ишь, а он не только с письмом, но и с четырьмя красненькими десятками. Значит, сорок рублей. Деньги лишними не бывают. Будем считать, что это компенсация за будущую службу в Московском окружном суде.
Петр Генрихович просил прощения, что только сейчас сподобился вернуть мне еще часть своего долга — мол, только-только рассчитался с кредиторами, у которых опять одалживался на школу, памятуя, что господин Чернавский любезно не устанавливал ему сроков возвращения денег. Пишет — что за ним еще остается двести рублей.
Нет, господин Чернавский, разумеется, с ножом к горлу не пристанет — мол, отдавай свой долг, но он не забыл, что в долг дадено триста рублей, из которых возвращено пятьдесят. Триста минус девяносто — получается двести десять, а не двести. Или у Литтенбранта какая-то другая математика? Десять рублей — не велики деньги, но все равно. А может, Петр Генрихович решил вычесть из своего долга мое проживание в доме Натальи в мае? Но мы уговаривались, что я плачу лишь по апрель. Не знаю, даже гадать не стану.
Еще Петр Генрихович пишет, что с продажей дома в Череповце появились сложности. Купец из Тихвина, обещавший заплатить триста рублей, передумал переезжать. А они очень рассчитывали на эти деньги.
Еще господин Литтенбрант сообщил, что собирается держать испытания на очередной чин, готов, ради любимой жены стать и губернским секретарем.
Похвально, что в нашем «аглицком джентльмене» проснулись амбиции. Или Наталья его подвигла? Несолидно бывшей коллежской асессорше быть теперь коллежской регистраторшей. Ну и пусть, все правильно. Дядьке в сорок с лишним быть на нижней ступени Табеля о рангах — несолидно. И жалованье станет на десять рублей больше.