Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Шрифт:
— Виноват, граждане! Виноват! Удаляюсь! Прошу извинения!
Неудача, постигшая это выступление, смутила Фредерика. В кармане у него лежала написанная речь, но импровизация могла бы иметь больше успеха.
Наконец председатель объявил, что пора перейти к главному вопросу — к выборам. Длинные республиканские списки не стоило обсуждать. Однако ведь «Клуб Разума», как и всякий иной, имел право составить свой список, — «да не прогневаются господа падишахи из Ратуши», — и гражданам, желавшим удостоиться доверия
— Ну, начинайте! — сказал Дюссардье.
Человек в сутане, с курчавыми волосами и с бойким выражением лица, уже поднял руку. Он пробормотал, что его зовут Дюкрето, сообщил, что он священник и агроном, автор ученого труда «Об удобрениях». Ему посоветовали обратиться в общество садоводов.
Затем на трибуну поднялся патриот в блузе. Это был широкоплечий плебей с длинными черными волосами и полным, очень добродушным лицом. Он обвел собрание взглядом почти сладострастным, откинул голову и наконец, разведя руками, начал:
— Вы отвергли Дюкрето, братья мои! И хорошо поступили. Но поступили вы так не от безверия, ибо все мы верующие.
Некоторые слушали его, разинув рот, приняв восторженные позы, точно прозелиты, которых наставляют в вере.
— И поступили вы так не потому, что он священнослужитель, ибо мы тоже священнослужители! Рабочий — священнослужитель так же, как и основоположник социализма, наш общий учитель Иисус Христос!
Настало время утвердить царство божие на земле! Евангелие — прямой путь к восемьдесят девятому году! После уничтожения рабства — освобождение пролетариата. Миновал век ненависти, настанет век любви.
Христианство — основа, краеугольный камень нового здания…
— Смеетесь вы над нами, что ли? — крикнул агент по винной торговле. — Откуда этот поп?
Выпад его вызвал большую суматоху. Почти все повскакали на скамейки и, сжав кулаки, завопили: «Безбожник! Аристократ! Сволочь!» — меж тем как председатель не переставая звонил и с удвоенной силой раздавались крики: «К порядку! К порядку!» Но лавочник, преисполненный отваги и к тому же подкрепившийся до собрания «тремя чашками кофе», отбивался.
— Как! Я аристократ? Это еще что?!
Получив наконец позволение объясниться, он заявил, что спокойствия не будет, пока существуют священники, и раз речь идет об экономии, то всего экономнее упразднить церкви, дароносицы и вообще всякие обряды.
Кто-то заметил, что он заходит слишком далеко.
— Да, я далеко захожу! Но когда корабль застигнут бурей…
Не дожидаясь, чем кончится это сравнение, другой возразил:
— Не спорю! Но это то же самое, что разрушить одним ударом, как поступает безрассудный каменщик…
— Вы оскорбляете каменщиков! — завопил какой-то гражданин, весь в известке.
И, вообразив, что ему брошен вызов, он стал ругаться, хотел затеять драку,
А между тем рабочий все еще стоял на трибуне. Оба секретаря предупреждали его, что пора сойти. Он протестовал против такого нарушения его законных прав:
— Вы не можете заткнуть мне рот, я буду кричать: нашей дорогой Франции — вечная любовь! Республике — тоже вечная любовь!
— Граждане! — возгласил Компен. — Граждане!
И, добившись некоторого затишья благодаря неустанному повторению слова «граждане», он положил на кафедру свои красные, похожие на обрубки руки, наклонился вперед и, замигав, сказал:
— Полагаю, что следовало бы найти более широкое применение телячьей голове.
Все безмолвствовали, подумав, что ослышались.
— Да, телячьей голове!
Триста человек, как один, ответили взрывом смеха. Задрожал потолок. Увидев все эти лица, исказившиеся от хохота, Компен отпрянул назад. Он продолжал, рассвирепев:
— Как! Вы не знаете, что такое телячья голова?
Тут уже начали бесноваться. Хватались за бока. Некоторые даже падали на пол, валились под скамейки. Компен, не выдержав, вернулся к Режембару и хотел увести его.
— Нет, я останусь до конца! — сказал Гражданин.
Услышав этот ответ, Фредерик решился; оглядываясь по сторонам, он стал искать поддержки у своих друзей, как вдруг заметил Пеллерена, стоявшего перед ним на трибуне. Художник свысока обратился к толпе:
— Мне все же хотелось бы знать, где же здесь представитель искусства? Я написал картину…
— Картины нам ни к чему! — резко сказал тощий человек с красными пятнами на скулах.
Пеллерен возмутился, что его перебивают.
Но тот продолжал трагическим тоном:
— Разве правительству не следовало бы уже уничтожить декретом проституцию и нищету?
И, сразу же обеспечив себе этими словами благосклонность народа, он стал громить испорченность, царящую в больших городах.
— Стыд и позор! Всех этих буржуа нужно было бы хватать, когда они выходят из «Золотого дома», и плевать им в лицо! Если бы еще власть не покровительствовала распутству! Но таможенные чиновники так непристойно держат себя с нашими сестрами и дочерьми.
Кто-то, сидевший поодаль, изрек:
— Вот потеха!
— Прочь отсюда!
— С нас тянут налоги, чтобы оплачивать разврат! Вот, например, актеры, получающие большое жалованье…
— Прошу слова! — закричал Дельмар.
Он вскочил на трибуну, всех растолкал, стал в позу и, заявив, что презирает столь пошлые обвинения, пустился рассуждать о просветительной миссии актера. Поскольку же театр есть очаг народного просвещения, он подает голос за реформу театра: прежде всего — долой директоров, долой привилегии!