Государь
Шрифт:
– Вы что же, на нурманов ходили? – спросил Духарев. – Ты же, Трувор, вроде с Олавом Трюггвисоном в дружбе?
– Так и есть, – подтвердил Трувор. – Ходил к нему зимой. В силе теперь Трюггвисон. Потом поведаю, о том сказ долгий. А вестфольдцы эти – сами пришли. Чудь пощипать. А Стемид прознал. И поучил воров.
– Куда пришли, там и легли, – подтвердил белозерский князь. – Жаль, взяли на них мало. Сыну твоему на полгривны добра досталось.
– Тоже дело, – одобрил Сергей Иванович. – А где ж сам добытчик?
– Он – с князем уличским, – пояснил Стемид Большой.
– Мы сказали ему:
Тут он был прав. Сердиться на старшего сына Духарев не стал. Пусть формально Илья и считался его названым сыном, но именно Артём привел Илью, тогда еще носившего одно лишь языческое имя: Годун, в род.
Тем более день сегодня особенный: ранним утром приняли Святое Крещение более тысячи присягнувших Владимиру дружинников из тех, что не ходили с ним в Византию. Да еще с полсотни тех, что ходили, но отказались креститься в монастыре Святого Маманта [58] , но – передумали.
58
Напомню, что это монастырь близ русского подворья в пригороде Константинополя.
Такой праздник – самое время представить князю подросшего Илью.
Стемид и Трувор к таинству не поспели. Может, и к лучшему. Духарев не был уверен, что братья вот так, с ходу, согласятся отречься от Перуна.
– Да что я вас на подворье держу! – вспомнил Духарев. – Пожалуйте в дом, гости дорогие! Выпьем, перекусим, поговорим! Чай, есть о чем – год уж как не виделись!
– Есть, есть, – согласился Стемид Большой. – Да и пивка выпить с дороги – не худо…
И словно по сговору, при входе его встретила Лучинка-Евпраксия. С большущим рогом.
Князь белозерский отпил половину, передал рог брату, обтер высиненные усы, похвалил:
– Доброе пиво! А ты кто, красавица?
– Жена Богуслава нашего, – вместо невестки ответил Духарев. – Евпраксия.
– Везуч Богуслав! – усмехнулся Стемид. – И ликом красна, и статью величава, и, – скосив взгляд на большущий живот, – даровита! Храни тебя ваш бог, Евраксия! Муж твой – брат мне, а ты, стало быть, сестра!
Наклонился и поцеловал Лучинку в губы. То же сделал и Трувор, сунув пустой рог холопке. Поцеловал, шепнул негромко: – Богуслав-то – счастлив?
– Да, – тихонько ответила Лучинка. – Матушка сказала: сын будет. Скоро уж.
– Сладислава знает, – уважительно произнес Трувор. – Сама-то боярыня – где?
– С дедкой Рёрехом. Болеет старый.
Вернее было бы сказать: умирает. Лучинка знала это наверняка. Но – не сказала. Трувор и Стемид – Рёреху племянники внучатые. Близкая родня. Пусть покушают с дороги, а уж потом скорбную новость узнают.
Оказалось, однако, что – знают. Сам Рёрех за ними и послал. Сообщил – умирает. Хочет попрощаться. Потому и приехали братья вдвоем. Не к великому князю, как предполагал Сергей Иванович, не по делам торговым, а к нему, Рёреху.
– А я думал – у тебя с Мореной договор, –
– Не шути, – строго произнес Рёрех. – Хоть ты Морене не кланяешься, а она тебя знает. Часть твоя у нее по-прежнему в залоге.
– Бог оборонит, – ответил Духарев, испытав, впрочем, некоторое беспокойство. Знал, что дед пустых слов не говорит. – А ты давай поправляйся! – Добавил шутливо: – Хорош валяться! Нужен ты, дед, роду моему!
– И без меня справитесь, – серьезно ответил старый варяг. – Не встать мне, репка-сурепка. Кончилось мое время. Новое начинается. И тебе сие ведомо, не болтай зря. Новое. А я – от старого. Вот и ухожу. Ты рот закрой и посиди рядом. Молча.
– Верно ли, что он умирает? – спросил позже Сергей Иванович жену.
Сладислава кивнула. Печально.
– Может, Лучинка поможет?
Набравшаяся восточной лекарской мудрости невестка могла знать то, что неведомо Сладиславе.
– Нет, – покачала головой Слада. – Сам он решил – умирать. Стар он, Сережа, трудно ему.
Духарев знал, что не в старости дело. Вернее, не только в старости. Но – промолчал. Рёрех решил уйти. И не было такого, чтоб старый варяг решил – и не сделал.
Артём и Илья явились уже к самому концу пиршества, устроенного для гостей.
Илья за время, проведенное у князя Стемида, вытянулся, сравнявшись ростом с Артёмом, а в кости был и пошире. Чувствовалось: богатырем растет. А лицо, если не присматриваться, совсем детское. Кожа гладкая, волосы льняные, вьющиеся… Однако если в глаза заглянуть – нет, не ребенок. Отрок.
Отрок и есть. Зимой с князем белозерским за зверем морским ходил. На руме сидел как взрослый воин. Врагов убивал.
Хотя по варяжским меркам он взрослый и есть. В свои тринадцать уже всеми воинскими искусствами овладел и даже боевого коня успел выучить. Однако место ему освободили – в самом дальнем конце стола, где он и устроился тихонько, как и подобает младшему; завладел половиной запеченного на вертеле гуся и навострил уши, потому что разговор шел – интересный. Трувор, успевший по торговым (и не только) делам сходить в нурманские земли, рассказывал об Олаве-конунге. Вернул-таки Трюггвисон себе стол отца: добился того, что провозгласили конунгом на всенародном тинге в Трандхейме. И занялся Олав тем, что обещал. Крещением нурманов.
Глава третья. Крещение Норвегии
Олав Трюггвисон ждал. Только что он велел трубить в рог, созывая людей на домашний тинг.
К этому времени все его люди сошли с кораблей и теперь ждали в готовности. Немного нервничали.
Зато сам Олав-конунг, отслужив мессу, был уверен и спокоен. И как всегда красив. Не скажешь, что вчера, на большом пиру, который он задал знатным вождям и сильнейшим из бондов, Олав пил наравне со всеми. Да, знатный был пир. Не поскупился конунг ни на пиво, ни на угощение, так что, когда на звук рога стали понемногу собираться гости, вид у многих был не слишком бодрый.