Государевы люди
Шрифт:
И верно — штабс-капитан, встав сбоку от пулеметов, скомандовал:
— Пли, ребята... Пли!
Крайний пулемет дрогнул...
Первая очередь прошла чуть выше голов, отчего все разом испуганно присели, все еще, наверное, надеясь, что их пугают.
— Плохо стреляете, юнкер! Возьмите поправку, — спокойно сказал штабс-капитан.
Вторая очередь пошла ниже, хлестанув по животам. Придерживаемая и направляемая вторым номером, лента выхлестывала из коробки, выгибаясь упругой дугой.
Стоящие в первых рядах солдаты, удивленно глядя,
— Палачи! — отчаянно вскрикнул кто-то.
Слаженно, разом вступили другие пулеметы. Длинные, перекрещивающиеся очереди резали, кромсали толпу. Юнкера стреляли очень сосредоточенно и правильно, как их учили на огневых дисциплинах, подкручивая винты прицелов и плавно поводя стволами слева направо. Вцепившиеся в рукояти руки тряслись, отчего у пулеметчиков тряслись уши, щеки и клацали зубы.
В прицелах метались, падали, умирали солдаты. Пулеметы выкашивали толпу, как траву.
Страшный вой, крики, стоны разом всплеснулись над Кремлем, подняв со стен, деревьев и куполов церквей стаи ворон, застивших черным небо.
Стоявшие позади юнкера истово крестились. Кто-то, отвернувшись, плакат. Но те, что вызвались, — стреляли!
Мишель, не веря своим глазам, наблюдал за экзекуцией. Видел, как очереди лупят по серой толпе, как пули с сочным чавканьем впиваются в тела, прошивая их насквозь!.. Как разбиваются, раскалываются черепа!.. Как отчаянно мечутся, пытаясь найти спасение, солдаты, но везде, куда бы ни бросились, натыкаются на пули.
— Что вы делаете? — шепотом выдохнул Мишель. — И тут же громко, что было сил, крикнул: — Что вы делаете, господа?! Прекратите! Прекратите стрельбу!
И уже не помня себя, сорвался, побежал к ближайшему пулемету, поддел, толкнул ногой вверх кожух. Ствол задрался и очередь пошла верхом, сбивая со стены штукатурку.
На мгновение наступило замешательство.
Но штабс-капитан, указывая на Мишеля, крикнул:
— Успокойте этого господина!
К Мишелю, исполняя приказ, подскочили несколько юнкеров, схватили его за руки, поволокли в сторону. Он пытался вырываться, что-то отчаянно крича, но слышно его не было — пулеметы тарахтели, как швейные машинки, строча не строчки, строча живых людей! Которые падали, падали...
Но вдруг пулеметы осеклись. Один... За ним другой, третий... Затворы дожевали ленты, которые теперь надо было сменить.
Потому что не все еще были убиты, оставались еще живые! Те, что стояли кучками, испуганно прижавшись к стене Арсенала. Все они были с ног до головы залиты кровью — своей или, может быть, чужой, и засыпаны кирпичной, сбитой с близких стен, пылью. Тоже — красной! Они не молили о пощаде, они просто стояли — молча, словно знали, что такие расстрелы скоро станут обычным делом и что рожденные этими днями «белые» будут стрелять пленных «красных», а «красные» — пускать в распыл «белых» и никого это уже не будет ужасать!
И все же этот — был
Вторые номера подтащили новые коробки, заправили ленты, и дело было докончено вмиг! Очереди прострочили последних живых, перечеркнув их жизни.
Все!
Или нет, или еще не все?! Потому что в грудах тел зашевелились, закричали, застонали недобитые раненые. Но как же в них, заваленных мертвыми телами, стрелять? А и не надобно стрелять!..
— Господа юнкера, экономьте патроны, — крикнул штабс-капитан. — Штыками, господа! Штыками!..
И сам, первый, подавая собой пример, перехватил винтовку и пошел к груде тел, с ходу вонзив штык в спину первого же, еще живого, еще шевелящегося солдата.
Остальных раненых добивали уже юнкера...
Пятьсот тел замерли серой, бесформенной кучей, из-под которой во все стороны ползли ручейки крови... Снова, в который раз, Кремль, Красная площадь обагрились русской кровью...
Когда все было кончено, Мишеля подвели к штабс-капитану.
— Ты кто? — спросил тот. — Большевистский агитатор?
— Как вы могли?! — перебил его Мишель. — Они же пленные! Вы обещали им жизнь!.. Это, наконец, бесчестно!
— Верно, большевик! — утвердился в своих подозрениях штабс-капитан. — А ну, ребята, тащи-ка его туда! — указал он на Арсенал.
Мишеля подхватили под руки и потащили к стене, под пулеметы. Он не сопротивлялся. Его поставили, прислонили к разбитым пулями воротам и отскочили в стороны.
Какой-то юнкер лег за пулемет. Мишель не видел его, но угадывал в прорези щитка розовые, по-детски пухлые щеки и напряженные, глядящие на него сквозь планку прицела, глаза.
"Ну вот и все... — отчего-то совершенно спокойно подумал он... — Ну и ладно!.. Он не боится, он не станет молить о пощаде! Пусть!..
Вот только Анна — он так и не успел ее найти. Жаль... Но, может, это и к лучшему..."
Мишель прислонился затылком к воротам и закрыл глаза...
Он не желал видеть мгновение своей смерти...
"Ливадия... — вспомнил он. — Море, солнце, живые еще отец и мать и он в матросском костюмчике... Лучше думать об этом. И так и уйти — мгновенно и почти счастливым!..
На Красной площади и смерть должна быть красна!.."
Глава 53
На Красную площадь выкатилась телега. На телеге сидел человек, которого все ждали. Потому что были здесь ради него! Одного!
Перед телегой на добрых, сытых конях ехали шагом преображенцы, раздвигая толпу, расчищая телеге путь. Народ расступался, давая дорогу, — гляди, не зевай! Раскроешь рот — враз получишь кнутом поперек спины, а то и вовсе конем стопчут!
Плывет в людском потоке телега... А на телеге, прикрытый шубой, сидит Густав Фирлефанц. Тот, ради кого скачут впереди преображенцы, ради которого со всех концов Москвы согнали на площадь народ.