Государственный палач
Шрифт:
И поэтому всей своей сознательной силой, словно ладонью, прижимал эти чувствительные нити и не удерживал другое вязкое липкое чувство – чистую чувственность, которая, играя соло, лишь свирепела и даже не подозревала, что существуют такие понятия, как сдержанность, конфузливость, предупредительность и прочая чеховская пристойность.
То есть даже такое незначительное обстоятельство, как привычно отвратительное в своей пленительности и изящности ухо супруги, способно внести разлад-ремарки в сердечную партитуру, а здесь несколько особенный случай, когда я по каким-то непонятным мотивам отказался от холодной здравой мысли: уничтожить молодого охранника, потому как он свидетель. А параграф № 6 оперативного устава палачей гласит: живые свидетели событий подлежат исправлению. Что в переводе
Меня не смутила и какая-то безоглядная кровожадность сторожа Гриши, – выучка. Особая выучка рядового бойца-охранника, которому специальным приказом по подразделению удалили и частью подпилили под железные мосты и коронки зубы, – хва-тательно-разрывательный фактор, который чрезвычайно злободневен и пригоден в нештатных ситуациях.
Существуют и другие, невидимые глазу хитрости, которые вживляются в определенные места тела профессиональных сторожей. И если бы я не был осведомлен о вживленных тайнах сторожей, я бы до сих пор тратил свои нервные клетки на малоположительные эмоции страха приговоренного единоличной властью старшего сторожа к ликвидации.
И, безусловно, я никоим образом не сверхмужчина, или в переводе на русский разговорный – не супермен.
Боже мой, я давно забыл, что такое утренняя зарядка, оздоровительные кроссы по пересеченной местности: лестница в доме, раздолбанный тротуар, подземный захламленный переход и прочие городские препятствия.
Накопившиеся передозированные шлаки я выгоняю в двух случаях: когда занимаюсь плотской любовью (с какой-нибудь из своих малочисленных обожательниц) и когда жена требует, чтобы я потрудился над ней в качестве бесплатного массажиста.
В обоих случаях я позволяю себе потеть, кряхтеть, стенать, похохатывать, изредка нечленораздельно сквернословить и издавать утробные нечеловеческие предлоги и местоимения.
Русскую баню со скользкой парилкой или престижную, с богемной похотливой публикой, сауну не понимаю принципиально – почти патологически брезглив, а вид голых задниц, мужских ли, женских (в количестве больше одной женской), наводит на меня какую-то аллергическую оторопь и нестерпимое злостно-хулиганское желание: схватить разношенную офицерскую портупею и наброситься с нею на безмятежно заголившихся человекоподобных существ, и стегать, и лупцевать, чтоб алая кровушка заструилась по бесстыдной коже…
Одним словом, психую, сатанею и никакого при этом полового удовольствия не наблюдаю за собой. Это я к тому, что, видимо, бзик у меня чисто психопатический и уж никак не скрытогомосексуальный, как ненавязчиво убеждал меня один довольно известный в «культурных» кругах сексопатолог господин Верин.
Я этого господинчика, знатока скрытнополовых патологий, раскусил если не в первую приятельскую посиделку, то при второй – он, между прочим, порекомендовал наведаться в его спец-центр «Домашний андролог» и пройти тест…
Я тогда, будучи слегка подшофе, по-приятельски перебил его научно-врачебную речь и, интимно притянув к себе его парикмахерски ухоженную и надушенную головку, значительно глядя в его маслинки, задушевно предложил:
– А зачем, милый Верин, откладывать? Я желаю протестироваться немедленно.
И, не убирая блудливого взгляда с его потемневших маслинок, забрал его маленькую влажную лапку в свои хладнокровные ладони, стиснул ее, как если бы безумно возжелал его, но, видимо, переборщил с излитием чувств. Потому что уже через пару моих затаенно пошловатых, дерзких реплик насчет пустующей ванной комнаты его плавающие в похотливом блеске маслинки как-то разом отвердели и превратились в обыкновенные темно-крапчатые усмешливые глаза ученого мужа, который однако же не пожелал походя внести психического невольного дискомфорта – не невежливо выдернул свою взмокшую лапку, а поэтически тонко выскользнул, проворковав несколько по-девичьи кокетливо:
– Шутник, шутничок, как я погляжу на вас, а, Дмитрий Сергеич! Зря вы так… к науке.
– Позвольте не согласиться с вами, господин Верин. К науке я всем телом-с. Извольте не сомневаться, – продолжал я хамить в том же задушевном тоне господинчику,
А через минуту мой надушенный и, вероятно, взмокший в подмышечных впадинах визави несколько принужденно покинул мое все еще созерцательное общество, устремясь в иные, более цивилизованные, приятельские миры.
И все равно психопатия на обнаженное (во множестве) человеческое тело не оставляет меня. Лицезрея тела по телевизору, на широком киноэкране, она (психопатия) как бы дремлет, но не дай бог вживе – где-нибудь отдых с видом на пляж, – враз покрываюсь чесучими аллергическими кожными разводами и грежу наяву чапаевской контратакой с обнаженным мстительным сыромятным оружием…
Я, собственно, не рефлектирую по поводу устройства своей психики. Напротив, я подозреваю, что человеческие существа, любящие кучковаться обнаженными среди себе подобных, есть нечто сугубо противоестественное и пагубное как раз для их психического здоровья, которое в наши дни, в дни-годы уходящего очередного христианского тысячелетия, совсем не лошадиное, не антично-невозмутимое, а как есть хрупкое, точно крыло обыкновенной домашней мухи, на которую я порою любуюсь, нежась в утренней неспешной неге человека, которому не надо сумасшедше вскакивать и искать зябкие проношенные шлепанцы, влезши в кои, трусить в сортир по естественной малой надобности с еще не отлепившимися друг от дружки сонными опухшими веками, а справивши нужду, тащиться на старую, запашистую и запаршивевшую кухню (ремонт нынче дорог) и ставить там на газовую горелку (в тысячный, в миллионный раз!) чайник, немодный, в каких-то жирных прыщах и струпьях, а затем лезть в конвульсивно дрожащий на последнем социалистическом издыхании холодильник, нутро которого источает уже который месяц затхло-сладковатый запах мертвых яиц и чьей-то посторонней блевотины, но этот миазматический запах совсем не замечаем, потому что он привычен, он стал родным и близким, как эта вареная, с зеленочной аптечной прозеленью, колбаса, соленое, в угреватых черных хлебных вкраплениях, масло в треснувшем блюдце, в желтом сливочном сугробике которого наискось воткнута плашка сыра, обгрызенная полумесяцем и со следами крупных передних зубов, которые в этот миг, разумеется, сидят в твоем рту нечищенные, в желтизну прокуренные, однако успевшие уже жадно зажать первоутреннюю, самую горькую сигаретину, от дыма которой одна радость в виде смачного клокотанья в грудях, неэстетичные харчки в раковину с жирной заплесневелой посудой и мысли – м ы с л и: пропади все пропадом в этом мире!
И в остервенении, в мстительном ослеплении подлым шлепком шлепанца превращаешь в слякоть благожелательно неторопливую семейную парочку своих постоянных сожителей-квартирантов: по-своему жизнерадостных и озабоченных домашних тараканов, – они не поспешили ретироваться при твоем появлении на их обжитой, вполне законной кухонной территории, и, вследствие своей беспечности и доверчивости, их размазанные трупы теперь будут служить наглядным, дурно пахучим примером для особо дерзких их сородичей, которые в эту злополучную минуту трусливо подглядывают из всех потайных щелей-ходов за твоими гибельными шлепанцами, недоумевая твоей желчности, нынче излившейся в садистические акты по отношению к их дружному коричневому племени, – этих коричневых ребят чрезвычайно коробит, что твоим развалившимся просаленным шлепанцам совершенно нет дела до их психического здоровья…
Я слегка увлекся, щадно описывая утреннюю картинку пробуждения одного моего знакомого аристократа духа, который нынче служит московским бомжом на Белорусском вокзале столицы, потому как квартиру свою вместе с жизнерадостными коричневыми сожителями он спустил одному из расплодившихся агентств по перепродаже недвижимости. Некоторые наличные, чудом перепавшие на его долю, в какие-то недели были им проедены и пропиты с коллегами по аристократическому цеху.
Он мне иногда (когда случаются безысходные трезвые дни) звонит домой и ровным хриплым голосом рассказывает ужасные «горьковские» сюжеты из жизни аристократов столичного дна и почти искренне сожалеет, что я не Лешка Пешков и все его чудесные сюжеты пропадут втуне.