Государственный палач
Шрифт:
А ты, дед, толкуешь про какую-то Родину, про униженную Россию, про лакеев-чиновников, про всеобщий бардак и коррупцию.
Эх, папаша, папаша, ты хоть и увешан медалями за воинскую доблесть и беспорочный труд, но ты самый натуральный мамонт. Ну какое твое стариковское дело до всего этого бардака? И коррупция тебя волнует постольку-поскольку, потому как не тебе перепадает, не в твой нищий пенсион, а нужному важному человеку. И отпусти ты, бога ради, своего молодца-внука в разбойники. Поднакопит внучек деньжат и – чем черт не шутит – тебе на четвертинку подкинет. Большего ты и не достоин. И не морочь внуку голову всякими патриотическими бреднями, лишнее все это. Пускай смотрит телевизор и читает веселую демократическую прессу – там ребята
Впрочем, это для непосвященных и прочих патриотов, что за окном сплошная дикость и кавардак. На самом же деле…
Собственно, далеко не нужно ходить. Мой метод существования – достаточно выразительный пример для подражания молодому, не зашоренному коммунистическими декларациями поколению.
Я являюсь совладельцем частной полулегальной (этот нюанс, впрочем, никого не щекотит) фирмы, от которой имеем вполне достойный доход, чтобы достойно жить, а не прозябать на авансы и получки. А еще у нас лежат красивые гербовые бумажки, которые, как ни странно (разумеется для моего малопрактичного ума), дают нам достаточно приличные дивиденды, исчисляемые многими симпатичными нулями, – мы стали как бы рантье постсоветского периода.
И все бы, господа, ничего. И даже очень ничего, потому как я человек не особенно привередливый и разборчивый. Хотя отовариваться в дорогих маркетах не считаю особенно зазорной привычкой. Добропорядочная, благоприобретенная привычка современного, более-менее зажиточного столичного обывателя. Люблю иногда пустить пыль в глаза знакомым издательским и редакционным служащим, когда посещаю эти заведения по своим сочинительским делам, а под пылью я подразумеваю скромные закусочные презенты, личный свой гардероб и аксессуары от каких-нибудь модных кутюрье, не брезгую и домиком Славика Зайцева.
Тоже, впрочем, простительная слабость для еще вполне моложавого симпатичного – чеховского земского вида – господина с внимательными, слегка бархатными зеленоватыми глазами только что без изящного пенсне, которое, возможно, и заведу как-нибудь при случае.
Пока же выбираю трубку, не шкиперскую, но и не носогрейку, а такую, чтоб и взор останавливала и имела чисто практическое применение без особенного ущерба для здоровья, то есть пока консультируюсь насчет формы и фактуры курительной игрушки.
Одним словом, не противлюсь, не бегу от маленьких мужских слабостей (слабый и такой нынче доступный пол – это отдельная тема отдельного этюда), но…
Но мое сердце занято неумной заботой: нелюбовь к женщине, всего лишь моей законной жене. И черт бы с ней, с этой заботой, если бы не назойливый в своей постоянности внутренний голос, который при случае, наиболее для меня комфортном – отдохновенно расположившись в развалистых объятиях любимого кресла, в очередной раз процеживаю через все свое существо непревзойденные тексты русских волшебников слова: Гоголя, Достоевского, Шмелева, Антона Павловича Чехова, – голос эдак фамильярно затеребит, затревожит разомлевшую душу хозяина самым наигнуснейшим восклицательным знаком: приятель, а ведь ты же форменный подлец, а! Ты искреннее ничтожество, но не желаешь знать этого факта. Сосуд с нечистотами – вот что ты такое. Пренебрегаешь любящей женщиной, которая…
После подобных знаков мои нервы начинают выдавать себя, тело вспучивается мельчайшими знобкими волдыриками, и я на какой-то миг перестаю принадлежать себе, а страницы с волшебным строем русских предложений вдруг делаются мне чужими и перестают одаривать мое отзывчивое сердце росной терпкой благодатью, потому как оно в одночасье преображается в чисто физиологический орган, перегоняющий своими мышцами пустую подлую кровь приспособленца…
И я догадываюсь о содержании своей крови и, отложивши омертвелую книгу, со сведенными, неприлично играющими
– Здорово, братцы-флакончики, – с натурально снурой физиономией приветствую я чужеземных знакомцев. – Дождались-таки. Вот и я соскучился. Да, братцы мои, я скучаю по вашим угодливым мордам. Нет, у вас не морды, у вас портреты дерзких мужиков. Вот морда императора Наполеона, а вот еще… А вот поп наш русский, хитрец и сластолюбец, – демонская натура, но весьма уважаем положительными германцами. Н-да-ас… А здесь еще чья-то симпатичная пиратская мордуленция!
Впрочем, в подобные мелодраматические минуты мои незрячие пальцы чаще всего отыскивают скромную желтую фуражку нашенской «Столичной» – душевное общение с землячкой весьма благотворно действует на мою психику, на мои оледенелые конечности. Русская родная водка – вернейшее лекарство от нервов и прочих навязчивых дамских психических немочей. И пусть противники сего народного лекарства лучше не лезут мне на глаза в часы моего самодеятельного лечения – могу ненароком больно зацепить…
Если судить по мне – хлебом не корми, но позволь пострадать вволюшку русскому господину. В особенности русское неприкаянное изнеженное сердце в этом мазохистском упражнении нуждается. Русский господин в эти самые страдательные чувства прячется, точно в крепость какую неприступную.
И который век бежит и бежит он в это несладостное крепостное убежище от самой жизни, от действительности ее. От уютного невозмутимого лицемерия и ханжества, от всей ее двусмысленности и порочности.
Бежит от безусловной тленности всех праздничных проявлений ее.
Бежит от безумных единоличных глаз, речей, конституций…
Бежит в эту черную грешную крепость, догадываясь, но не желая, не позволяя верить собственным догадкам, что сам он давно близок к сумасшествию и поступки его нынешние в своей ежедневной рутинности – самое настоящее преддверие Судного дня. Потому что подглядывая в зеркало за самим собою, он явственно лицезрит на своем челе сатанинские веселые прижиги – Знак Зверя…
Видимо, кстати выдумали нынешние веселые винокуренные мастера и водку по прозвищу «Зверь» – глаголят, недурной напиток. Глаголят русским слогом в рекламной паузе телевизионной. В этих недешевых, странно бодрых и насурманенных паузах всегда черпаешь чрезвычайно жизненную информацию для полноценного существования в этой безумной русской действительности.
Этюд девятый
Именно существуя в этой безумной сновиденческой действительности, я и оказался в положении лежа, в виде внутриутробного плода с незрячей физиономией, обращенной, вернее, сунутой в несколько прогорклые, пряные, опавшие осенние листья в совершенно чудесном, состарившемся столичном дворике, частично отгороженном чугунной вязью чудесно сохранившегося забора времен сталинизма.
Разумеется, я самым наглым образом погрешу против истины (в ее медицинском аспекте), если и далее буду утверждать, что, лежа в позе народившегося в сгребанной куче дрянных листьев вперемешку с мусором – истлевшие и свежие окурки, собачий и прочий мумифицированный помет, какие-то ржавые металлические предметы – и всасывая трепетными ноздрями запахи всего этого великолепия, я, тем не менее, упивался осенней прохладой и отфильтрованными тонкими ароматами увядающей столичной листвы, пребывая между тем в эфемерном полубессознательном состоянии, выкарабкиваясь из которого, прежде всего ощутил на себе плотную, несдвигаемую плиту рвотного рефлекса.