Готическая коллекция
Шрифт:
— А что же вы сами?
— А я боюсь. У меня как раз сейчас полоса, видно, темная, паршивая. Видишь, случаи все какие со мной?
Утопленницы да покойницы. И все я на них как дурак натыкаюсь. Умные-то люди пойдут — смотришь, лодку на берегу найдут почти новую, немецкую. Шторм с той стороны пригнал, да к нам и зашвырнул. А им — счастье. Или купят себе «Бинго» билет и враз на автомобиль наскочат сдуру. А у меня что ни день, все одни мертвяки, язви их в душу…
— Да и у меня то же самое, Семен Семенович, — вздохнула Катя. — Слышали, наверное, уже про вчерашнее.
— Слыхал. Но это ничего, это все равно. Проверяй.
Вострая ты, глазастая, шустрая. Случай, он таких любит.
— Какой у вас номер билета? — спросила Катя, склоняясь над таблицей.
Через пять минут она вернула Баркасову газету. Он скомкал ее и плюнул с досадой.
— Обман все один. Ну, кругом обман! Пудрят людям мозги. И раньше пудрили, и щас продолжают. Ты-то с парнем-то своим из Москвы. Ну, как там, в Москве-то, также все, как здесь?
— Да почти, — ответила Катя.
— Да, гляжу я по телевизору-то, да… А так вообще, шумно, наверное, муторно там? На природу, гляжу, вот вас потянуло к нам… Места-то тут у нас и правда хоть куда. Я как сюда попал, очаровался прям местами-то этими.
— А вы давно сюда переехали? — спросила Катя.
— Давно, милая. Всю жизнь почти тут живу. И воевал тут, и ранен тут был под Инсербургом — осколком меня зацепило. И в госпитале тут лежал, а после госпиталя, уже в июне сорок пятого, как война закончилась, — Баркасов вздохнул, — получил я откомандирование в комендатуру Кенигсберга. Молодой был, холостой. Дома особо меня никто не ждал — я мать еще в тридцать девятом схоронил. Так что демобилизовываться не спешил. Почти до сорок девятого в армии оставался. При штабе военкома Кенигсберга. Ну, и, конечно, по всей этой Пруссии ездили мы, колесили с поручениями. То — то, то — се.
— Сильно все тут изменилось с тех пор?
— Неузнаваемо. — Баркасов полез в карман, достал папиросы и закурил. — Земля-то та же, а все, что на ней, — другое. Когда сейчас в Калининград приезжаю, прямо путаюсь там, улицы другие, дома. Тогда-то, после войны, сильно он был, конечно, разрушен, местами один битый кирпич. Но местами были и целые улицы. Городок, видно, прежде тихий был, неспешный, дома все сплошь из красного кирпича. Это теперь вон понастроили коробок бетонных. Ну, конечно, селить-то народ надо было где-то. После войны много туда понаехало. А немцы-то там жили до нас просторно, вальяжно. Особняков много было, домов частных. У нас штаб располагался на Пауперхаусплатц, на площади, как сейчас помню, в хорошем таком особняке, с оградой, с садом яблоневым. А жил-то знаешь кто там? Да прадед нашего Михеля, ну Линка-то!
Помню я его. Их тогда потеснили, конечно, мы сильно — старик был важный такой, вот с такими усами.
Депутат какой-то там ихний прусский. С внуками он жил и с экономкой старой. Старший-то внук — парень лет двенадцати, я и его помню, это отец был нашего Михеля. Озорной такой пацан — страсть. Ну, я сам тогда пацан еще был — двадцать мне только стукнуло… А его отец, ну, Михеля-то дед, сын старика-то, он тогда с нами воевал на Восточном фронте, в плен попал к нам, потом только вернулся. Так-то вот… А на соседней улице, на Магистерштрассе, у них родня жила — тоже Линки: доктор — парень совсем молодой, хромой он был, и жена его — это дед нашей Марты, на которой сейчас Сукновалов Григорий Петрович, тот, что фабрику консервную приватизировал, жениться собирается. Во как, а ты спрашиваешь — изменилось ли что тут. Вот и сама суди. — Баркасов вздохнул. — То-то старый Линк, точнее, при мне он молодой еще был, врач был хороший, знающий. И к нам хорошо относился, в нашем госпитале стал работать, солдат раненых лечил. Тех-то Линков, ну Михеля-то родных, в сорок седьмом выслали в Германию вместе со всеми остальными. И дом их, особняк, национализировали. А этого
Мы с ним сколько потом по командировкам, по делам санэпиднадзора ездили. Трупов-то здесь, в этих песках, в дзотах разбитых, в окопах — дай боже еще сколько гнило. Похоронные команды работали, санитары.
Тогда строго было насчет этого-то, насчет эпидемий И сюда мы с ним тоже приезжали, в Пилькоппен. Поселок тут был махонький рыбачий. Ни крепостей, ни фортов. Правда, на косе тоже бои сильные шли. Танков тут много было горелых среди дюн, и наших, и немецких. Один «Тигр», помню, прямо во флигель церковный въехал, да так и остался, да… И церковь эту нашу тоже помню хорошо. Алтарь там красивый был, старинный, резной. Хороший алтарь. Куда-то его потом задевали. Михель-то Линк вон старается сейчас, новый сооружает, но до того старинного, конечно, далеко. Мастер там, резчик по дереву, был первоклассный.
— Вот Линк вернулся сюда, — заметила Катя, — и смотрите за сколько дел сразу взялся — и храм восстанавливает, и молодежь вашу местную к немецкой культуре приобщает. Правда, я удивилась, отчего-то он в свой кружок немецкого языка одних только девочек отобрал.
— Он всех звал. Сначала-то с родителями собрание провел, как учитель. Но пацанам-то в этом возрасте разве языки иностранные нужны? Им бы рыбалка, да футбол, да на мотоцикле чтоб гонять среди сосен, вся и забота. А девочки — прилежный народ, усидчивый, вот и занимаются, посещают. Да, дел-то наш Михель, конечно, немало на себя взвалил, это верно. Только вот…
— Что — только? — спросила Катя.
— Да не пойму я, в толк никак сначала взять не мог, зачем это все ему. Придуривается он, а чего придуривается?
— Почему вы думаете, что Линк Придуривается?
Как это?
— Ну, я как-то под этим делом возьми и спроси его напрямик: «Чего тебе тут, парень, надо? Что ты хочешь этим всем нам доказать?» А он мне свое начал:
«Я скверно жить, а потом понимать, к церковь приходить и все менять». Я ему: «А что менять-то, что? И на кой шут тебе вся эта канитель — проповеди эти твои, свечки? Парень ты молодой, здоровый, сильный и собой не урод, не хворый. Тебе гулять надо, девок любить, потом жениться, детей растить». Говорю ему:
«Вот станешь такой старый, как я, тогда можно и в попы наняться. Все равно уж». А он улыбается, головой качает: вы, мол, Сэм Сэменч, меня не понимать.
А чего тут понимать? Не стал я говорить, смолчал тогда. А понял я его давно уж. Усек, кто он есть такой и зачем тут.
— И кто же он, по-вашему i есть? — спросила Катя с любопытством.
— Да кто? Ясно, кто. Я вот порой наблюдаю, как он с сестрой своей троюродной, ну, с Мартой, ведет себя.
Думаешь, склоняет ее, чтоб домой, в свой родной фатерланд, возвращалась, на историческую родину? Нет, ничего подобного. Не зовет ее туда к себе, наоборот.
Тут, мол, живи, замуж выходи. А все почему? Нужна она ему, видимо, не там, а тут. И самому тут корни покрепче охота пустить. Потому что так все у них и задумано, спланировано.
— У кого?
— То-то — у кого! Эх ты, а еще из милиции, мне Клим сказывал, из Москвы прислана. — Баркасов горько усмехнулся. — Соображать должна. Эх, молодежь, все подсказки ждете, а сами-то… Что? В ЦРУ у них все спланировано, вот где! В разведке ихней.
— Вы что же, шпионом Линка считаете?
— А то кто же он? — хмыкнул Баркасов. — Здравствуйте, приехал благодетель, спонсор какой явился церковь нам тут восстанавливать, данке шен. Нет уж, дудки, милая, не верю я в такое благородство-бескорыстие, не бывает такого. А вот у них, у резидентов, у агентов ихних, это как раз бывает. Крыша что надо.