Град огненный

Ершова Елена

— Ты сдохнешь, — хрипит Род и сдавливает мое горло.

Его фигура темнеет, рассыпается в прах. Я все еще пытаюсь бороться, но тело деревенеет. Жизнь истекает из меня, как из пробитого сосуда. В ушах нарастает звон.

— Посмотрим… кто… — шепчу в ответ, но сержант вряд ли слышит меня. Громыхает выстрел, и мир лопается, как разбившийся о камни стеклянный шар. Может, это трескается моя собственная голова, и из раны на землю начинает вытекать кровь и мозговая жидкость? Но на какой-то миг становится легче. Пальцы на шее слабеют. Я выворачиваюсь из захвата и вслепую наношу стеком удар. Слышу звук разрываемой ткани

и мокрое хлюпанье — так потрошат рыбу, выбирая из ее нутра скользкие внутренности и кидая их на влажную землю. Мне на грудь тоже течет горячая влага. Потом мир обретает четкость, краски возвращаются, и я вижу, как медленно заваливается на бок сержант: у него нет правого уха и части черепа, вместо этого — сырое месиво. В брюхе торчит мой стек, и кровь толчками выливается из раны прямо на мой мундир. И я в отвращении спихиваю сержанта ногой.

— Жив? — надо мной склоняется Пол и помогает встать. Я цепляюсь за него. Ноги подгибаются. Под правой лопаткой разливается кипящее озеро лавы. Я дышу тяжело, с хрипами, на губах ощущается привкус меди.

— Ты… вовремя, — говорю я и с трудом вытягиваю из мертвого тела стек. Лезвие выходит неохотно, словно так долго ждало этого момента, словно мое оружие — это часть меня. Мое жало. Мой клык. И через него я несу смерть. Пью кровь — и никогда не могу насытиться. Пол качает головой.

— Не так уж вовремя. Тебя подстрелили. Наверное, пробито легкое.

— Наверное, — сиплю в ответ, и вместе со словами на подбородок выплескивается кровь. — Род… и его отряд… они не одни. Мы должны дать отпор.

— Да, — отвечает Пол. — Мы справимся. Идем.

Я киваю. На ватных ногах иду к потерянному маузеру. А ветер перебирает сухими ветвями дуба, и черные тени змеятся, переплетаются, падают к мертвым телам, словно тоже ждут своей порции смерти. Я тянусь за маузером, но теряю равновесие и падаю на колени. Меня тошнит. Горлом идет кровь. И перед тем, как потерять сознание, я вспоминаю недавние слова Буна:

'Когда внутренние демоны раздирают тебя на куски, какая разница, чью кровь ты им дашь?'

* * *

До сих пор не могу себе простить, что не сражался в этой битве против предателей. Но надо отдать ребятам должное — справились без меня.

— Нас начали обстреливать, едва ты вышел за Родом, — сухо рассказывает Бун, когда я прихожу в сознание и принимаю из его рук теплый куриный бульон. — Два десятка добровольцев вошли в деревню, подорвали несколько сараев и два дома. Другие устроили бойню в лагере, — он хмурится и добавляет: — не думал, что люди и васпы однажды будут сражаться плечом к плечу.

— Есть убитые? — спрашиваю его.

Бун долго молчит. Смотрит в угол, где перед образами потрескивают тонкие свечи.

— Есть, — наконец, тихо откликается он. И от этого короткого и страшного слова раны начинают саднить и кровоточить.

— Это… моя вина, — говорю я.

Конечно, моя. Это я привел васпов в деревню. Это я покинул лагерь в надежде посадить на цепь свое ускользающее солнце. Это я вернулся разбитым и опустошенным. И звери почуяли мою слабость. И воспользовались ею.

— Если бы они победили, — говорю я, — они бы вырезали всю деревню.

— Но победили мы, — доносится до меня тихий голос Буна. — А они ушли. Те, кто остался в живых. Ходят слухи, они хотят присоединиться к некоему

пану Морташу. Ты слышал о нем?

Я вспоминаю листовки, вспоминаю побег и бунт, и медленно киваю.

— Немного, но слышал. Он называет себя новым хозяином Дара. И собирает армию васпов.

— Это плохо, — говорит Бун. — Когда королевский трон пустует, рано или поздно объявляется самозванец.

Я согласен с ним, но слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Поэтому допиваю бульон и откидываюсь обратно на подушки.

— Надеюсь, они никогда не вернутся сюда, — бормочу я.

— И мы надеемся, — вторит мне Бун. — А еще надеемся, — продолжает он, и его голос становится глуше и жестче, — что после похорон… после того, как поправятся ваши раненые… как выздоровеешь и ты… вы уйдете тоже.

Я вздрагиваю, недоуменно приподнимаю брови, а Бун продолжает:

— Я видел радость на ваших лицах, когда лилась кровь. Я видел звериную страсть, когда ты смотрел на мертвую женщину и на мою Василинку. Нельзя верить тому, кто хочет перемен — но не желает меняться сам. Ни староста Захар, ни ваш профессор — никто из деревни не скажет тебе эти слова, поэтому скажу я: уходите. И не возвращайтесь до той поры, пока не научитесь держать своего зверя на цепи. Пока не научитесь — каждый из вас опасен и заслуживает лишь одного. Смерти.

19 апреля (воскресенье)

— AveMorte! — приветствует Расс и прижимает к груди кулак. Звук резонирует, кажется зловещим и гулким, как завывание ветра в пустой избе. Это потому, что Расс тоже пуст. Его лицо — гипсовая маска. Его глаза — дыры. Кто-то перезапустил его мертвое сердце, но не пожелал вложить в него душу. Впрочем, последнее справедливо для каждого из васпов.

— Ave! — эхом отзываюсь я.

Мне нравится звучание этого слова. Господин Морташ говорит: так в древности приветствовали своего императора воины, отправляясь на смерть. И для васпы нет лучше награды, чем умереть за своего господина.

Солдаты выстроены в две колонны. Они молчаливы и неподвижны, как статуи из обсидиана: каждый из них облачен в черную униформу, на рукавах — шевроны с вензелем хозяина. Расс распахивает двери балкона, и ветер вздымает алые ламбрекены. Алая дорожка струится между колонн, похожая на кровавую реку. И везде — только два цвета. Только красный и черный. Только кровь и смерть.

— Все готово? — спрашиваю я.

— Так точно, — с готовностью отвечает Расс. — Охрана усилена. Паства трепещет. Плац надраен. Эшафот ждет.

Я поворачиваюсь к дверному проему. Ветер бьет в лицо, но не несет в себе свежести дождя или запаха весенней листвы. Ветер пропитан смрадом и гарью. И я вижу, как в небе клубятся черные тучи. Тяжелые и густые, словно дым от тысяч кремационных печей. Внизу немеет в ожидании толпа — безликая серая масса, неподвижная и молчаливая.

— Начинаем, — говорю я.

Расс тут же исчезает в тени: начальнику охраны не положено попадаться господину на глаза. Знаю, в этом плане Расс завидует мне. Мне! Старшему экзекутору, прошедшему по головам, по трупам, по рекам крови за возможность стоять здесь, на балконе, слева от господина — всеблагого и справедливого. Того, кто разрушил наш мир и слепил заново по своему разумению.