Граф Никита Панин
Шрифт:
У Екатерины были и другие дети — Алексей, которого она родила два месяца назад от Григория Орлова и который воспитывался в семье князя Бобринского, тоже мог быть объявлен наследником. Она могла принести и других детей — молодая, здоровая, сильная женщина, способная рожать. Однако же объявила наследником Павла — некуда было ей деваться, Панин стоял за него горой, а за Паниным — группа родовитых, именитых сановников. И Екатерина страшилась.
Никита Иванович несколько поуспокоился. Что ж, пусть хоть и крохотная победа, но победа. А маленькие шажки делать легче и выгоднее, он давно уже убедился в этом.
Теперь дело за тем, чтобы обещания, данные
В Зимнем дворце, куда все отправились после наскоро проведенного молебна, стало людно, шумно и бестолково.
Однако Панин заметил, как разумно и успешно распорядились Орловы — Измайловский и Семеновский полки окружили дворец, заняли все входы и выходы своими караулами, а солдаты Преображенского и Кавалергардского полков стояли на часах внутри дворца. На площадях и прилегающих улицах расположились части лейб–гвардии, артиллерии и четыре армейских полка, составлявших петербургский гарнизон — Ямбургский, Копорский, Невский и Петербургский. Пехотные полки — Астраханский и Ингерманландский пришли к дворцу самыми последними — стояли они на Васильевском острове и командовал ими генерал Мельгунов — ярый приверженец Петра III.
Орловы сразу же распорядились послать на остров сильный отряд гвардии с артиллерией, чтобы пушками задержать переход этих двух полков с острова в город. Но не пришлось сделать ни одного выстрела — ингерманландцы и астраханцы сами арестовали своих командиров и присягнули Екатерине — воодушевлял их майор Василий Кретов, сторонник и друг Орловых. Через неделю Екатерина произвела его в полковники. Мельгунова посадили под арест, но он присягнул Екатерине уже после всех событий и был отправлен в украинскую армию…
Преосвященный Вениамин, архиепископ Петербургский, обходил войска и приводил к присяге — солдаты целовали крест и клялись в верности матушке Екатерине.
Вслед за Екатериной прибыл во дворец и Никита Иванович Панин. Царевич так и не успел сделать туалета — длинная ночная рубашка и ночной колпак составляли всю его одежду. Накинутая сверху шинель защищала ребенка от холода, но Павел все равно дрожал — от волнения, от необычайности происходящего — он уже понимал: происходит что-то, впрямую связанное с ним, но еще не понимал, что мать отобрала у отца корону и посягнула на его права…
Екатерина снова вышла на балкон — теперь она показала всем солдатам ребенка. Громкое «ура!» было ей ответом.
Едва Павел показался с балкона, дрожа от утреннего холодка в длинной белой ночной рубашке и белом колпаке, Панин накинул на него шинель и унес на половину наследника. Там никого не было, ничего не оказалось приготовленным к прибытию мальчика из Летнего дворца в Зимний — слуги все разбежались поглядеть на дивное зрелище, никто ничего не предпринимал. Панин боялся, что Павел простудится и расплачется от обилия впечатлений, и потому поскорее уложил его в постель. Ребенок закрыл глаза и снова заснул. Он о чем-то спрашивал, но Панин только махал рукой и бормотал:
— Позже, потом я все объясню…
Присев возле постели великого князя, он принялся читать составленный манифест:
«Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, и прочая…
Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему российскому государству начиналась самым делом. А именно, закон наш православной греческой церкви перво всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий
Итак, Екатерина на престоле…
Павел заснул, а Панин, найдя слуг и оставив их у постели, отправился в тронную залу, где Екатерина принимала присягу от всех высших должностных лиц, не отбывших с Петром в Ораниенбаум, бесконечные поздравления и давала всем целовать руку.
Во дворец всякий входил свободно, никому не было запрета присягнуть лично матушке Екатерине.
Члены высших государственных учреждений, Сената, Синода, чины коллегий, светские и духовные лица, генералы, офицеры — все желали видеть ее, и всем она должна была сказать доброе слово, ободрить улыбкой, обнадежить, всех благодарить…
Панин еще раз порадовался, что воспитатели и учителя Павла остались в Летнем дворце, а главный шпион и доносчик Петра III, Семен Порошин, флигель–адъютант царя, уехал вместе со всем двором в Ораниенбаум…
Вместе со всеми он еще раз подошел к императрице и тихонько спросил:
— Все ли предосторожности выполнены, занят ли Калинкин мост?
Она обеспокоилась и обернулась к Григорию:
— Калинкин мост? Послан туда эскадрон конной гвардии?
Все выходы из города уже караулили конные пикеты — Орловы озаботились приказанием никого не выпускать из города, а всех прибывающих из Ораниенбаума или Петергофа задерживать.
«Умно, — думал Панин, — но Калинкин мост важнее…»
Через Калинкин мост был единственный дуть из Петербурга в Ораниенбаум. Император, засевший в Ораниенбауме, мог послать свои голштинские войска в Петербург и не обошлось бы без кровопролития. Потом он узнал: к Калинкину мосту подъехал лейб–кирасирский полк, особенно любимый императором, едва только конногвардейцы заняли мост. Баталия предстояла жестокая — один эскадрон против целого полка. Гвардейцев истребили бы в несколько минут. Но сами же лейб–кирасирцы присоединились к эскадрону, арестовали своих командиров и отправились к Зимнему присягать императрице. Опоры у императора уже не было — все его войска восстали против него…
Как же надо было восстановить всех против себя, если даже его любимое детище — лейб–кирасирцы, ведомые Немцами: Фермиленом, Будбергом, Рейзеном — встали на сторону Екатерины!
Военные действовали быстро и четко. Надо было обезвредить и принца Георга–Людвига, дядю Петра III и Екатерины, жестокого и бессердечного немца, ненавидевшего русских. Петр сделал принца Георга своим главнокомандующим, и тот готовился в датский поход командовать русскими. Едва принц заслышал шум на улицах и подозрительное движение, как отправился к немцу же, генерал–полицмейстеру Корфу. «Что это», — спрашивал он у человека, который обязан наблюдать за порядком в городе, и Корф в недоумении пожал плечами: «Не знаю…»