Граф Орлов
Шрифт:
...Да, без куража в жизни некуда, без него даже на охоту не ходят, - продолжал граф, - а охота в наших краях была знатная, но самая захватывающая - на медведя... Тверские леса глухие, непроходимые, а наша деревенька среди тех лесов затерялась так, что не отыщешь. Пока отец жив был, поместье было исправное, а как умер, родственнички всё по кускам растащили. При отце они и пикнуть не смели - он был генералом, службу ещё при Петре Великом начинал, - а как умер, совести хватило обобрать вдову с пятью детьми.
Хозяйство наше было самое простое: дом - одно название, что господский, а на самом деле та же изба, только побольше и почище: строили его свои же мужики. Когда соседи
Зато с мужиками у нас было полное согласие: не было такого, как ныне, чтобы господа - это одно, а мужики - другое, будто из разного народа они. Тогда о господском и мужицком одинаково заботились: наша матушка Лукерья Ивановна знала, у кого из мужиков хлеб уродился хорошо, а у кого - плохо, и давала мужикам хлеба невзирая на то, возвращён старый долг или нет. В деревенской жизни она принимала живейшее участие: свадьба ли, крестины ли, похороны, - всегда отправит подарочек со своего стола; мужики, в свою очередь, в престольные праздники и домашние наши именины к ней с поздравлениями приходили.
***
Мы с братьями такоже среди мужиков росли, во многих деревенских забавах вполне участвуя. Хаживали с мужиками и на медведя: об этом сейчас расскажу.
Старший брат Иван к тому времени уже в Петербург уехал, а младший, Владимир, ещё мал был, потому состояла наша компания из Григория, Фёдора и меня. На медвежью охоту мы с братьями давно хотели пойти, но матушка не позволяла: опасное, де, это дело. Однако как-то в конце зимы мужики нашли в лесу берлогу и решили бурого поднять. Тут-то мы к матушке и пристали: отпусти, мол, родная, что же это - скоро и нам в Петербург на службу отправляться, эдак мы ни разу на медвежью охоту не сходим! Как ей не согласиться?
– отпустила она нас, но велела от Ерофеича, опытного медвежатника, ни на шаг не отходить.
Мы сразу к Ерофеичу побежали, а он уже собирается, готовится к завтрашней охоте.
– Разрешила, стало быть, барыня?
– говорит он.
– Что же, таким молодцам отчего не потешиться? Только уговор: во всём слушаться меня, и никакого самовольства не допускать. Медведь - зверь опасный, от него немало народу погибло; чуть зазеваетесь, пиши пропало!
Мы поклялись, что ни в чём Ерофеича не ослушаемся.
– Ну, добре! Тогда давайте распределим, кому что делать. Берложья рогатина будет у меня, и я на неё медведя приму. Вот, глядите, какая она, - показывает он.
– Рогатина знатная: наконечник старинный, заточенный с обеих сторон, что бритва. Поперечину я сам из рога сделал: она нужна, чтобы рогатина слишком глубоко в медведя не зашла, а то он живучий и когти у него длинные - даже издыхая, он может тебя достать... Древко из рябины - весной срубил и провялил, но не высушил полностью; такое древко прочное, не расколется, а чтобы в руках не скользило, я его - видите?
– ремнями обмотал.
Есть такая байка, что рогатину в медведя вонзают, когда он на задние лапы встаёт, а для этого надо перед ним шапку кинуть. Чушь на постном масле! Медведь встаёт на задние лапы только от любопытства, а на обидчика он бросается с опущенной головой. Поэтому рогатиной его надо колоть, как копьём, в шею или сердце. Если же он от меня увернётся, мужики на него собак спустят, а собаки у нас наученные, они его к дереву прижмут, - тут надо бить вдругоряд и наверняка. Вот тогда ваш черёд настанет: ты, Григорий Григорьевич, сильнее всех
Точно, поднял он нас задолго до рассвета, а на улице уже мужики с собаками ждут, - и пошли мы в лес. Идти было тяжело: снег глубокий, ноги проваливаются даже в снегоступах, а тут ещё ветер поднялся, с вершин елей снежные комья падают. Но мы идём, усталости в помине нет, - скорее бы до места добраться!
– Эх, как бы медведь на меня вышел!
– говорит Григорий, а самого глаза блестят.
– Я бы его голыми руками завалил. Что мне медведь: я могу кулаком быка убить!
– Да я бы не сплоховал, - вторит ему Фёдор.
– У меня такой силы нет, но ловкость тоже не последнее дело.
– Не спорьте, братья, - успокаиваю я их.
– Мы - Орловы, и сама фамилия нас первыми быть обязывает. Я буду не я, если мы себя не покажем...
– Эй, соколики, чего расшумелись?
– поравнялся с нами Ерофеич.
– Не терпится? Скоро уже... Видите, дерево вывороченное лежит? Вот под ним бурый берлогу себе вырыл. Нипочем мы его не нашли бы, если бы не оттепель: медведь в оттепель просыпается и выходит подкормиться; по следам его и нашли. Хитрый зверь: возвращался он задом наперёд, чтобы следы запутать, - ну, да мы тоже не лыком шиты...
Подходим к берлоге; собаки ощетинились и глухо эдак забрехали.
– Тихо, волчья сыть!
– цыкнул на них Ерофеич.
– Ваше время ещё не пришло... Ну, мужики, с Богом! Поднимайте бурого... Я впереди встану с рогатиной, а барчуки за мной в ряд.
Мужики подошли к дереву и давай под корни кольями тыкать. Мы изготовились, но вначале ничего не было: зверь не выходит, и всё тут! С четверть часа, наверное, это продолжалось, а потом вдруг как выскочит медведь, но не из-под корней, откуда мы его ждали, а со стороны.
– С запасного хода пошёл!
– крикнул Ерофеич.
– Теперь держись! Собак спускайте, собак!
Собаки на медведя набросились; он до толстой ели добежал, сел к ней спиной и отбивается. Удары страшные наносит: одна, вторая, третья собака с визгом отлетели, а он ощерился и ревёт - здоровенный медвежина, аж страсть!
Ерофеич, однако, не растерялся: подскочил к нему и вонзил-таки рогатину в грудь. Медведь ещё громче взревел, махнул лапой, ударил по рогатине, - и Ерофеич на ногах не удержался, упал. Тут зверюга на него кинулся, ломать начал, но Григорий вовремя подоспел: воткнул рогатину прямо медведю в печень и держит. Но зверь и здесь не сдался: не знаю, как он вывернулся, однако в одно мгновение оказался прямо перед нами. В кровище весь, но прёт на нас, разъярённый, отомстить хочет за свою погибель.
Фёдор как завопит и острым колом в морду ему вдарил; медведь повернулся и на мгновенье снова грудь под удар открыл - вот тут-то мой черёд и настал: нож мой вошёл точно в медвежье сердце! Издал зверюга предсмертный рык и упал, но всё-таки достал меня когтями напоследок. Вот она зарубка медвежья, - граф закатал рукав и показал шрам, - на всю жизнь осталась... А шкуру его мы домой принесли и на стену повесили: она всё место от пола до потолка заняла. Матушка заахала: "Знала бы, что вы на такое чудовище пошли, никогда бы не отпустила!".