Граф Орлов
Шрифт:
Мой Ерофеич ему говорит:
– А ты бы ещё погромче кричал, Григорий Григорьевич, не то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.
– Душа горит, оттого и горяч, - отвечает Григорий.
– Эй, Алехан, вставай, что ли! Ей-богу, пора начинать!..
Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь, как на иголках, и тоже кричит с порога:
– Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!
Заходим в казарму, там офицеров куча и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные.
– Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову!
– очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.
– Здорово, братцы!
– отвечает он.
– Ну, что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: "Дура!"; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать...
– Да какой он нам император, прихвостень немецкий!
– кричат гвардейцы.
– Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!
– Постойте, братцы!
– утихомириваю я их.
– Преображенцы выступить готовы и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.
– Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?!
– возмутились они.
– Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!
– Погодите, дайте досказать, - не сдаюсь я.
– Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный - пусть он там себе празднует, а мы императрицу в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны - голыми руками потом его возьмём.
– Алексей дело говорит. Один день уже ничего не решит, - поддержал меня Григорий.
– Завтра, так завтра... Виват императрице Екатерине Алексеевне!
– Виват! Виват!
– пуще прежнего закричали семёновцы.
Долго уговаривать их, как видите, не пришлось...
Вышли мы из казармы, Фёдор меня спрашивает:
– А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласная она?
– Как ей согласной не быть, - отвечает вместо меня Григорий, - настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.
– Ты за ней поедешь?
– спрашивает ещё Фёдор.
– Нет, не смогу, Дунайка, - качает головой Григорий.
– Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться - ум у неё мужской, а сердце бабье. А тут каждая минута дорога, - так что Алехан поедет; он лучше моего с этим справится.
– Быть по сему, - соглашаюсь я, - а ныне пошли к Ивану: он у нас в семье старший, испросим его благословения.
***
–
– Всё хозяйство на нём держалось, а когда и матушка наша скончалась, младший брат Владимир у него в доме воспитывался. Мы Ивану почёт оказывали истинно как отцу своему: в присутствии его стояли и называли его "папенька-сударь". Без разрешения Ивана никакое предприятие не осуществляли - вот отчего в тот памятный день к нему за благословением поехали.
Поцеловали ему руку, по обычаю, и обо всём, что задумали, доложили. Он не сразу ответил, насупился и молча сидел, а после встал, обнял нас поочередно и сказал:
– С Богом! Россия этого хочет, а за неё и головы сложить не жалко. Дерзайте!
Владимир, который тоже здесь присутствовал, взмолился:
– Папенька-сударь, разрешите и мне с ними! Сколько можно в недорослях ходить - ей-богу, не подведу!
Иван, однако, ему отказал:
– Куда тебе, тихоне, в такое дело лезть! Обижаться нечего, у каждого своя стезя: ты к наукам влечение имеешь, и там имя Орловых, даст Господь, не менее братьев прославишь. Не торопись, - будешь и ты в почёте.
Так и не пустил его; Владимир потом признавался, что всю жизнь об этом сожалел.
...Расставшись с Григорием и Фёдором, я поехал домой, чтобы с рассветом в Петергоф за Екатериной Алексеевной отправиться: надо было туда успеть до приезда императора.
В июне ночи короткие, я даже не ложился. Утром простился с Ерофеичем:
– Ну, сегодня или грудь в крестах, или голова в кустах! Не поминай лихом, если что...
– Дай Бог, обойдётся, Алексей Григорьевич!
– перекрестил он меня.
– Главное, на полдороге не останавливайся, иди до конца, а смелости тебе не занимать...
Взял я экипаж у своего приятеля Бибикова, приехал в Петергоф; ищу Екатерину Алексеевну, а её нет нигде! Охрана меня пропустила, а слуги спят ещё, спросить некого. Наконец, насилу отыскал её в отдалённом углу сада, в павильоне Монплезир.
Стучусь тихонько в окошко, оно открывается, а в нём какая-то старая немецкая фрау в ночной рубашке и чепце. Спросонья она бог весть что себе вообразила, шепчет:
– О, майн гот, почему вы лазить моё окно, разве мы есть знакомы? Вы очень спешить: извольте делать по этикет.
– Императрица где?
– спрашиваю её.
– Мне императрица нужна.
– О, императрикс! Вы к ней ходить?
– говорит она с большим разочарованием.
– Она вам позволила?
Ну, как тут объясниться!
– по счастью, на шум вышел Василий Шкурин, камердинер императрицы, которому мы ребёнка её от Григория на воспитание отдали.
– Алексей Григорьевич, это вы? Что случилось?
– с тревогой на меня смотрит.
– Подымайте императрицу, - отвечаю я.
– Гвардия восстала, в Петербург надо прямо сейчас ехать. Сегодня всё решится.