Гранды. Американская сефардская элита
Шрифт:
Во многом военно-морская комиссия, уволившая Урию, напоминала испанские инквизиционные суды многовековой давности, которые выслали предков Урии из страны. Работа комиссии проходила в обстановке полной секретности. Не было заслушано ни одного свидетеля, не было представлено ни одного доказательства. Обвиняемому не было позволено сказать что-либо в свою защиту, и он не имел никого, кто бы представлял его интересы. Батлер напомнил об этом в своем обращении к Конгрессу.
Он указал, что совет значительно превысил предоставленные ему полномочия. Она была уполномочена проводить «тщательное изучение эффективности» офицеров и представлять «имена и звания всех офицеров, которые, по их мнению, не способны быстро и эффективно выполнять все свои обязанности... и если они считают, что такая неэффективность возникла по какой-либо причине, подразумевающей достаточную вину любого офицера, чтобы оправдать ее, они должны рекомендовать исключить его из списков». Это означало, утверждал
Конгресс в 1855 г. был не менее медлителен, чем сегодня, и только через год после официального представления петиции Конгресс принял законопроект, согласно которому офицеры, такие как Урия, подвергшиеся кассовым взысканиям, могли представлять свои дела в комиссию по расследованию. Это была первая победа Урии, и теперь начался долгий и утомительный процесс назначения слушаний на следующую осень, а также сбора доказательств и свидетелей карьеры, которая, в конце концов, оборвалась семнадцать лет назад. Урии было уже шестьдесят четыре года, и он, наверное, не раз задумывался, стоит ли это делать. Но в нем еще горел огонь, и он был полон решимости закончить свою жизнь гордо, как еврей и как офицер военно-морского флота Соединенных Штатов. Им двигал какой-то упрямый патриотизм, непоколебимая вера в гарантии и свободы, прописанные в Конституции, и, похоже, он чувствовал, что его борьба ведется не ради его оправдания, а ради того, чтобы Америка и все американцы были оправданы, оправданы, признаны невиновными в том, что произошло в рядах ее вооруженных сил.
Он и его адвокат, г-н Батлер, также обладали высоким чувством шоуменства и были полны решимости, добиваясь справедливости и возмещения ущерба, устроить Вашингтону, прессе и публике представление, которое они не скоро забудут. Когда в ноябре 1857 г. партия Леви прибыла в Вашингтон на слушания, она разместилась в нескольких номерах отеля Gadsby'a Hotel, а когда собралась отправиться в здание ВМФ, то выбрала маршрут, который вел их по Пенсильвания-авеню, мимо Белого дома, где Урия мог с драматическим видом указать на свою монументальную статую Томаса Джефферсона, стоявшую, покрытая снегом, на лужайке Белого дома. Участники заседания — Урия, Батлер, его помощники и миссис Леви — вошли в зал заседаний и заняли свои места.
Как и предупреждал Батлер, обвинение начало с попытки внести в протокол шесть военных трибуналов Урии. Батлер быстро возразил, заявив, что эти военные трибуналы проводились по поводу конкретных действий в прошлом и не имеют отношения к слушаниям, поскольку эти действия не рассматриваются. Его возражение было отклонено. Затем Батлер заявил, что если материалы военного трибунала будут приобщены к делу в качестве доказательства, то следует рассмотреть справедливость и обоснованность каждого решения и заслушать доказательства — процесс, который занял бы месяцы. И снова его ходатайство было отклонено.
После того как выводы всех военных трибуналов были зачитаны, что заняло несколько дней, ВМФ развернул свою мощную атаку против Урии. Один за другим обвинение приводило длинный ряд офицеров для дачи показаний о некомпетентности Урии Леви, его ненадежности и общей нежелательности. Один из офицеров заявил, что Урию «в целом не любят». Другой свидетельствовал, что «репутация у него низкая». Коммодор Мэтью Перри отметил, что в нем «нет ничего особенно примечательного, кроме того, что он довольно импульсивен и эксцентричен в своих манерах, любит говорить о себе и своих профессиональных требованиях». Коммодор Сайлас Стрингем сказал: «Он очень тщеславен, и его манера вмешиваться в разговор двух или трех человек была неприятна». Обвинения были расплывчатыми и неопределенными, а поскольку с момента последнего командования Урии прошло так много времени, у свидетелей были большие проблемы с датами: один из офицеров настаивал, что работал с Урией четыре года, хотя они были знакомы только во время его службы на корабле «Вандалия», то есть два года. Один из офицеров, признавшийся, что совсем не знал Урию, сказал, что инстинктивно чувствовал, что Урия — плохой человек. «Я чувствую, что он не годится для надлежащего исполнения обязанностей капитана», — сказал он.
Теперь
После того как девятнадцать свидетелей дали показания, а показания были зачитаны, суд, очевидно, ожидал, что защита будет излагать свои аргументы. Но господин Батлер припас на конец особый сюрприз. Дальше произошло зрелище эпического масштаба, подобное тому, что столетие спустя придумал Сесил Б. Де Милль. Двери зала суда распахнулись, и в него хлынул поток свидетелей, состоящий из самых выдающихся людей Америки, представителей всех сфер деятельности и профессий, готовых подтвердить честность, порядочность и мужество Урии Леви. Среди них были президенты банков, коммерсанты, врачи, комиссары, редактор газеты New York Globe и губернатор штата Нью-Джерси. Здесь был и дальний кузен Урии, Генри Хендрикс, и сенатор Дикс, и конгрессмен Аарон Вандерпул, и Натан Эли, президент пожарной страховой компании Питера Купера, и Джеймс Х. Блейк, бывший мэр Вашингтона. Иудеи и христиане, главы компаний и известные адвокаты — один за другим они поднимались на свидетельскую трибуну, чтобы выступить в защиту Урии Леви. В общей сложности показания дали еще пятьдесят три свидетеля, доведя общее число свидетелей защиты до семидесяти пяти. Это было потрясающее представление, которое могло бы показаться комичным, если бы не отличие и очевидная искренность людей, участвовавших в нем. И, конечно же, это был спектакль для трибуны, поскольку с каждым новым судебным днем, с вызовом новых свидетелей внимание американской прессы и общественности все больше приковывалось к тому, что происходило в крошечном зале вашингтонского суда перед относительно малопримечательным следственным органом ВМС. Американцы, никогда не слышавшие ни об Урии Леви, ни о таком понятии, как антисемитизм, теперь воспряли духом и стали занимать разные стороны. В течение нескольких недель, пока шло судебное разбирательство, казалось, что газеты могут писать, а американцы — говорить, ни о чем другом.
Семьдесят пять свидетелей были нелегким испытанием, но, конечно, один голос должен был прозвучать, чтобы завершить шоу: голос Урии. Он достиг своего звездного часа. 19 декабря 1857 года в десять часов утра — суд продолжался уже более месяца — Урия поднялся на ноги и начал: «Мои родители были израильтянами, и я был воспитан в вере моих предков....». Через три дня, 22 декабря, он закончил словами: «То, что сегодня является моим делом, если вы уступите этой несправедливости, завтра может стать делом римского католика или унитария, епископала или методиста, пресвитерианца или баптиста. Есть только одна гарантия, и она заключается в честной, искренней, непреклонной поддержке мудрых, справедливых, беспристрастных гарантий Конституции. У меня есть полная уверенность в том, что вы будете верно придерживаться этой гарантии, и поэтому с такой же уверенностью я отдаю свою судьбу в ваши руки». Члены совета директоров ошеломленно переглянулись. Урия сел на место, что репортер назвал «спонтанной вспышкой искренних аплодисментов».
«Это была, — писала одна из вашингтонских газет, — одна из самых славных, если не сказать блестящих, просьб за всю историю военно-морского флота Соединенных Штатов: просьба о том, чтобы «все было правильно!». Это стало венцом карьеры Урии Леви: в нем говорил полувековой опыт, опыт моряка, но самое главное — опыт американского еврея».
Вердикт суда был единогласным: «Леви морально, умственно, физически и профессионально пригоден к военно-морской службе и ... должен быть восстановлен в рядах ВМС».
Теперь, когда секрет был раскрыт, когда антисемитизм поразил и Америку, как это было на протяжении столетий в реакционной Европе, и лежал на виду у всех — живой, трепещущий, неприятный, факт, с которым нужно было бороться в вооруженных силах, как и в гражданской жизни, — немедленной реакцией стала крайняя неловкость. Теперь военно-морской флот с большим опозданием начал искупать вину за то, как он обращался с Урией. После долгих лет игнорирования его просьб о назначении на морскую службу, спустя всего четыре месяца после вынесения вердикта следственным судом, министр ВМС почтительно спросил его, не желает ли он принять командование шлюпом «Македонский», снаряжаемым в Бостоне, и отправиться на нем в Средиземноморский флот. Урия изящно ответил, что сочтет за честь, а затем — возможно, в духе злого юмора — добавил возмутительную просьбу. Он хотел бы взять с собой свою жену. Она, как он объяснил, «сирота, не уроженка этой страны и не имеет никакой защиты на время моего отсутствия».