Гранды. Американская сефардская элита
Шрифт:
Ашкеназы говорили на «тяжелых, уродливых» языках, таких как немецкий и «отвратительная мешанина из немецкого и иврита» под названием идиш, вместо «музыкальных, лирических» испанского и португальского. Они даже выглядели по-разному: отмечалось, что у немецких евреев большие, неловкие носы и нет той элегантной утонченности, которая присуща высокородным, сердцевидным, оливковокожим испанцам. Но главное отличие, конечно, заключалось в том, что ашкеназы происходили из стран, где быть евреем было позорно. Сефарды же происходили из стран, где, по крайней мере, какое-то время быть евреем означало быть рыцарем в сверкающих доспехах, герцогом или герцогиней, королевским врачом — самое гордое, чем мог гордиться человек. С самого начала эти две группы были как масло и вода.
В 1790 г. джентльмен из Саванны по имени Де Леон Норден, сефардского происхождения, написал в своем завещании,
Происходили три вещи, все взаимосвязанные и все в одно и то же время. Ашкеназы начали превосходить по численности старых сефардов, и это был лишь вопрос времени, когда в большинстве американских городов ашкеназский ритуал будет преобладать в синагогах, а сефарды, настаивающие на сохранении старого, уйдут в свои тесные группы, двери которых будут закрыты для немцев. Кроме того, в стране появились первые зачатки реформистского движения. Реформа, в самом слове которой заложено осуждение существующих форм, по своей сути была несовместима с традиционной сефардской ортодоксией. Реформа — попытка привести иудаизм «в соответствие с современностью», сделать так, чтобы иудаизм выглядел вписывающимся в существующие американские религиозные модели, — была атакована традиционалистами как подрывная попытка «христианизации» иудаизма. В рамках реформы женщины спускались со своих уединенных балконов в синагогах и шли на поклонение бок о бок со своими мужьями. Мужчины снимали свои высокие шелковые шапки. Синагоги станут больше похожи на церкви. Английский язык заменит иврит.
И в то время, как все это происходило, старейшие еврейские семьи с тревогой наблюдали за тем, как их дети и внуки, казалось, отходят от веры. Парадоксально, но факт: наследники и наследницы мужчин и женщин, проделавших столь трудный путь в Америку, чтобы сохранить свою веру, должны были начать отказываться от нее, как только оказались здесь. Но это происходило. Внуки старых сефардских семей к началу 1800-х годов стали вступать в браки с ашкеназами, но некоторые из них поступали еще хуже. Они выходили замуж за христиан и переходили в христианство.
Внучка богатого еврейского бизнесмена подала иск, чтобы нарушить завещание своего деда, согласно которому она не могла участвовать в крупном семейном трасте, если выходила замуж за нееврея. Она хотела получить свою долю денег деда, не иметь никаких неуклюжих пут, связанных с его религией, и жениха-христианина. Это могло произойти вчера на Манхэттене. Это случилось в Чарльстоне в 1820 году. Она выиграла свое дело.
И что-то еще происходило с сефардами? Может быть, долгие века инбредности наложили свой причудливый генетический отпечаток? Конечно, к XIX веку эксцентрики не были редкостью среди старой гвардии, и мало какая семья обходилась без «странных» членов. В огромной книге Малкольма Стерна все чаще, двигаясь по ряду поколений, рядом с разными именами появляется пометка «сумасшедший», а также комментарий «не женат». Тетушки-колдуньи и дядюшки-холостяки становились скорее правилом, чем исключением. Семьи, некогда столь плодовитые, похоже, находились на грани исчезновения.
15. НАКОНЕЦ-ТО ФЛОТ США СДАЛСЯ!
Урия П. Леви тем временем продолжал свой крестовый поход за то, чтобы евреи были приравнены к христианам. Он продолжал читать лекции и ругать евреев, которые принимали оскорбления на свой счет и отвечали на них подставлением другой щеки. Он часто писал язвительные письма в редакцию и иными способами укреплял свою репутацию вспыльчивого человека. Кроме того, он решил, что раз уж его больше не занимают военно-морские обязанности, то пора зарабатывать деньги.
В начале XIX века Нью-Йорк стал более важным морским портом, чем Ньюпорт или Филадельфия. Завершение строительства канала Эри, «соединяющего Восток с Западом», в 1825 году закрепило за Нью-Йорком статус морской, а значит, торговой и денежной
Мейден-лейн, расположенная в четырех кварталах к северу от Уолл-стрит, была разделителем между коммерческой и жилой частями города. К югу от Мейден-лейн город кипел деловой жизнью, а к северу располагались дома с садами, усадьбы и фермы. Гринвич-Виллидж был отдельным поселком, к которому можно было добраться по каменному мосту на Канал-стрит, но к 1825 году коммерческая часть города настолько продвинулась на север, что, как отмечалось, не более «ширины одного квартала» отделяло город от пригородной Виллидж, а самые смелые спекулянты пророчили, что Бродвей когда-нибудь протянется на север до Десятой улицы. Сегодня, конечно, он продолжается по всей длине Манхэттена, через Бронкс, Йонкерс и Тарритаун. Площадь Вашингтона, расположенная на северной окраине Гринвич-Виллидж, до 1823 года была городским гончарным полем, когда началось ее превращение в парк и по ее периметру стали возводиться высокие особняки из красного кирпича. Это способствовало становлению Пятой авеню, возникшей с северной стороны парка, как фешенебельного жилого района. Когда в 1827 г. было завершено строительство парка на Вашингтон-сквер, считалось, что город никогда не будет расти к северу от Четырнадцатой улицы. Через год или около того даже граница Четырнадцатой улицы показалась слишком узкой. Не нужно было обладать особой проницательностью в вопросах недвижимости, чтобы понять, что остров Манхэттен, имеющий форму вытянутой ноги и растущий вверх от носка, не может расширяться иначе как на север. Именно в эту северную недвижимость Урия Леви решил вложить свои флотские сбережения. В 1828 г. он купил три доходных дома: два на Дуэйн-стрит и один на Гринвич-стрит.
Вскоре стало ясно, что его неофициальное увольнение с флота привело к тому, что он оказался в нужном месте в нужное время. Уже через несколько месяцев он смог продать один из своих домов на Дуан-стрит почти вдвое дороже, чем заплатил за него. Он покупал другую недвижимость, продавал ее и покупал еще, превращая каждую сделку в нечто большее, чем предыдущая. Бурный рост манхэттенской недвижимости привел к тому, что уже через четыре года Урия Леви стал богатым человеком. Он стал занимать значительное место в зарождающемся нью-йоркском обществе, которое никогда не было таким «крутым», как в Филадельфии, и смог позволить себе передать свои дела штату помощников и уехать в Европу, где, в частности, приобрел портного на Савиль-Роу и «широкое пальто из сукна с бархатным воротником; белый атласный чулок, отделанный китовой костью; панталоны из шерсти и шелкового джерси; два льняных костюма; белые плиссированные рубашки с золотыми пуговицами; перчатки светлого цвета из овечьей шерсти, трость с набалдашником из слоновой кости», — говорится в счете портного.
Разбогатев почти в одночасье, все еще холостяк — и, как стало казаться, закоренелый холостяк, — Урия теперь мог предаваться личным прихотям и фантазиям, что, после его отказа от службы на флоте, должно было принести ему определенное удовлетворение. Одним из его увлечений был Томас Джефферсон, которого он считал «одним из величайших людей в истории.... Он много сделал для формирования нашей республики в такой форме, в которой религия человека не делает его непригодным для политической или государственной жизни». Летом 1833 г. ему пришла в голову идея лично заказать статую Джефферсона и подарить ее правительству Соединенных Штатов. Это была совершенно новая идея. Никогда ранее частные лица не дарили статуи американских героев общественности. Возможно, Урия посчитал, что, прославив Джефферсона — поборника толерантности — таким публичным способом, он сможет отомстить военно-морским силам США за их презрение. Как бы то ни было, в Париже Уриа передал задание Пьеру Жану Давиду д'Анже, считавшемуся одним из величайших скульпторов своего времени, который использовал в качестве сходства портрет Джефферсона, одолженный Уриа у генерала Лафайета. Почти год потребовался д'Анже для завершения работы над скульптурой — массивной бронзовой фигурой, изображающей Джефферсона с двумя книгами, пером в правой руке и свитком, на котором полностью начертана Декларация независимости. Урия организовал доставку статуи в Вашингтон и написал официальное письмо в Конгресс.