Граница горных вил

Тихомирова Ксения

— Строй вырабатывает осанку, — сказала Тамара Викторовна.

— Да у нас никто и не горбится, — ответили ей. — А самая прямая осанка бывает у старых фрейлин, которые сроду не маршировали.

— Походку дает красивую, — добавил Евгений Николаевич.

— Как у Галочки? — съязвила Стефани.

Все сдержанно фыркнули. Галочка ходила весьма вычурно, если не сказать вызывающе, и это бросилось в глаза даже нашим неискушенным деткам.

— В античности и в средние века строй имел смысл, — заметил Тим, чтобы выручить гостей.

— Даже в XIX

веке еще имел, — добавил наш главный историк Чезаре. — Наверно, он еще не успел до конца отмереть.

— Ну и потом, конечно, это способ подавления личности, — размышлял вслух мрачный Петер. — Психическая обработка: будь как все. Не рассуждай, а только подчиняйся.

— Да брось, — сказал Петеру Арве, — все не так страшно. Скорее всего, это просто способ занять людей хоть чем-нибудь, чтобы они не спивались и не буянили от скуки и безделья. Строем занимаются лишь в мирное время. Когда начинается настоящая война, шагать парадным шагом ни один дурак не станет.

— Ну, дуракам закон не писан, — заметил Милош примирительно. — А может быть, кому-то очень нравится ходить, печатать шаг? Кого-то это воодушевляет. В истории бывали случаи, когда парады вдохновляли на победу. И вообще чего вы взъелись? Давайте пошагаем, доставим людям удовольствие — раз им так хочется. Трудно нам, что ли?

Леня позеленел от этих рассуждений, но смотр строя из программы не исключил. Да и чем он, в самом деле, занял бы столько освободившегося времени? Ребята ему что-то отшагали, но речевки говорить отказались наотрез.

— Представляешь, он предложил нам орать хором: «Промчимся по жизни орлами»! — с простодушным удивлением рассказывал потом Дени (признанный знаток птиц и их повадок). — Я ему говорил, что орлы никуда не мчатся — делать им нечего! Орлы парят, а мчатся только взбесившиеся ослы. Ну вот… А он обиделся.

Большая часть ребят отнеслась ко всему вполне юмористически. Всерьез огорчался, конечно, Петер. Он от всего впадал в мрачность — правда, ненадолго. Всерьез задумался Андре.

— Один день выдержали, три, четыре… Чувствую — все. Так больше жить нельзя! Как будто кислород из воздуха куда-то откачали: ни в чем нет жизни. Все пустое. Даже лес, травы, облака стали ненастоящими. Я чуть не задохнулся. Что, так происходит во всем мире?

— Да это еще что! — сказал я честно. — У вас был далеко не худший вариант.

И в самом деле, ничего особенного не происходило. Так, мелочи. Леня Степанченко оказался, например, очень обидчивым. Ему все время казалось, что над ним смеются, причем главным образом девочки. Бедняга… Лучше бы он хранил эту идею в тайне, а не останавливал то одну, то другую насмешницу и не выговаривал ей:

— Что вы себе позволяете?

Говорил он с трудом и отчасти безграмотно. Некоторые девушки слушали его спокойно, даже с жалостью. Лишь на Саньку он всегда вскипал, а она беспощадно щурила на него свои грозовые темно-серые глаза в пушистых ресницах и задиристо улыбалась. Но до поры до времени это противостояние никак не разрешалось.

Галочка

ни во что не вмешивалась, аккомпанировала смотру строя и конкурсу песни, а больше занималась личной жизнью, в которую ребята, к счастью, не особенно вникали.

Деятельность других членов команды была куда занятней. Евгений Николаевич по вечерам проводил беседы («Все больше почему-то про войну», — сказали ребята). А в остальное время ходил, вздыхал, подсаживался то к одному из ребят, то к другому и заводил разговор «по душам».

— Он нам все говорил, какая у вас страна замечательная, — рассказывал мне Милош. — Я ему как-то ответил: «Это, конечно, очень хорошо, что вы так любите свою страну. Вы так о ней рассказываете, что хочется там побывать». Он сразу оживился и стал предлагать после лагеря пойти с ним в поход по каким-то очень красивым местам на севере России.

Евгений Николаевич предлагал этот поход не только Милошу, а всем и каждому. Кроме того, он часто заводил промонархические речи, которые ребят скорее удивляли, чем на что-то вдохновляли. У нас монархия была реальностью, а не идеей. Но, в общем, этот вежливый и вкрадчивый дяденька не вызвал у ребят резкого отрицания, даже наоборот, да и поход их заинтересовал, а я задним числом перепугался. Однако тут Евгений Николаевич сам себе все испортил, сделав неосторожный ход. Когда многие из ребят стали склоняться к мысли, что сходить на русский Север — это здорово (да кто бы спорил?), Евгений Николаевич, повздыхав, сказал, что им надо написать бумагу — заявление, в котором официально попросить, чтобы их отпустили в такой поход. Без этого, мол, власти могут как-то воспрепятствовать благому начинанию.

— Ты понимаешь, — сказал Милош, — с тобой мы бы пошли в такой поход без всякого сомнения. А с ним вдруг стало неуютно. Особенно когда он сказал про бумагу и про «власти». Ты, что ли, «власти»? Или Бет? Мы и ответили ему: мы, мол, и сами монархисты. У нас король есть родом из России — вот мы за ним и пойдем, куда он нас поведет. Все как один. А иначе выйдет немонархично. Король может обидеться, особенно если мы начнем писать всякие самочинные бумаги.

Я горько пожалел, что не могу взять их в такой поход. Для нас с ними этот маршрут был закрыт навсегда. Но речь сейчас не о том.

Итак, Евгений Николаевич потерпел поражение и как-то сразу сник, зато Славик повел первую скрипку. Он в основном отвечал за выполнение бестолкового режима. После первой пробежки Славик стал осторожнее и занимался в основном тем, что досаждал Лене Степанченко, которого презирал, как профессионалы презирают плохую самодеятельность. Но после поражения партии монархистов Славик рьяно взялся за дело. Он ужесточил режим: отнимал книги, свечи и фонарики, тянул по часу каждую линейку, заставляя по пять раз пересдавать рапорт. Юмор последней меры заключался в том, что вечером его нещадно ели комары, зато ребята были неуязвимы. Славик этого не знал и тешился садистскими мечтами, что кто-нибудь взвоет от его «комариков».