Граждане Рима
Шрифт:
— За что? — осторожно спросила Лал.
— Ладно, — произнес Сулиен, набравшись мужества. Он не готовился к этому специально, однако решил, что если дело дойдет до признания, то выложит все напрямик, быстро и решительно. — Ладно. У человека, которому я служил, была дочь. Летом она закончила школу и вернулась домой. И мы с ней стали спать. — Это был один из сложных переходов в его истории. Сулиен не сомневался, что не сделал ничего плохого; возможно, сглупил, но весь тот отрезок времени теперь настолько вопиял смятением и ужасом, что провести разделительную черту было трудно. Сулиен вспыхнул, но благополучно миновал этот момент. Он не мог позволить Лал представить
— Ох, — повторила Лал. Она почувствовала себя молодой и дурашливой. — Это ужасно, — добавила она.
— Ты мне веришь?
— Конечно, — Сулиен чувствовал, что сейчас, когда его руки по-прежнему обнимали ее, она просто должна ответить так, чтобы сохранить лицо. И все же он видел, что она говорит правду; она действительно поверила ему. Но это было упование, вера, доверие, и скажи он: «А ты, наверное, знаешь, что я невиновен?» — то, прежде чем в ответ раздалось бы вежливое «да», пауза могла бы и затянуться.
Дождь полил, только когда Уна и Дама почти добрались до городка. Дорога показалась недолгой, потому что они беспрерывно толковали, оживленно и немного беспорядочно обсуждая возможность войны с Нихонией и как она все изменит.
И он рассказал ей о секте, с досадой объясняя:
— Делир думает, что в конце концов она вымрет… но он знает, что этого не может быть, как это возможно, если это — истинная вера?
— А почему она вымрет?
— Якобы потому что в нее не допускают новых людей, во всяком случае это не предусмотрено. В этой вере надо родиться. Причем исповедовать ее должны оба родителя. Но вряд ли дело в этом. Мне кажется, это все из-за Рима. Это плата за то, что к ним никто не суется. За то, что не случится ничего неожиданного. Это как у евреев. Вроде карантина. Были и другие секты, но исчезли. И другие пророки. Мани. Иисус. Рим знает, что делает, он убирает с дороги все, что бросает ему вызов. Глупые божки его не волнуют.
— Сулиен рассказывал, что зороастрийцы поклоняются огню, но…
— Нет. Но огонь — это символ. Если бы здесь был храм, то в нем постоянно горело бы пламя. Только и всего. В Риме делают то же самое. Во имя Весты. — На губах у него зазмеилась презрительная улыбочка.
— А тебе все это зачем?
Поколебавшись, Дама тихо, нараспев произнес, так, чтобы Уна поняла, что это цитата из Святого Писания:
— Властелин властелинов, царь царей, недреманное вечное око, творец вселенной, податель насущного хлеба.
После некоторого молчания Уна попыталась выведать:
— Но если они не принимают новых людей… то как же ты?..
— Нет. Но устоять перед этой верой невозможно, — ответил Дама.
Они увидели нового раба, который сидел, надвинув капюшон, в кабаке и, прислонившись к окну, со страхом наблюдал за пьющими стариками. Уна легонько стукнула в стекло, отчего новенький подпрыгнул и, побледнев, уставился на них, прежде чем выбраться наружу.
Он был тихий, худенький, болезненный. Руки его тряслись, он зашелся кашлем и шепнул:
— Вы правда из Хольцарты? Сам не понимаю, как сюда добрался… не понимаю, как выдержал.
— Как тебя зовут?
— Тазий. — Он захрипел, схватившись за грудь, из которой вырвался нутряной скрежещущий звук — так галька хрустит на морском берегу, перекатываемая
— Ничего, поправишься, — резко оборвал его Дама. — У нас есть человек, который тебе поможет. Что ты делал на Сицилии?
— Серные копи. Лет десять. Наверное. Это пыль — аааа — которую ты там вдыхаешь, а потом не можешь выдохнуть. Хуже. Весь этот год. Я думал, что хотя бы узнаю… есть ли у меня шанс. Но пыль — аааа, — она в легких, это как… и становится все хуже… даже на свежем воздухе.
— Поправишься, — повторил Дама, скованный праведным гневом.
Сначала Уна заметила только, что Тазий действительно нервничает, что было естественно. Затем — что он постоянно думает о чем-то, что лежит в его мешке, что зашито в его одежде. Затем — что его нервозность одновременно сильнее и слабее, чем должна была быть; он сказал, что проделал весь этот путь, но настоящего облегчения в нем не чувствовалось, и наконец — что он на самом деле не боится — ни их, ни басков, ни стражников, которые идут по его следу, ни своей болезни. Подлинные его чувства она увидеть не могла. Он постоянно следил за тем, чтобы произвести на них нужное впечатление, делал все, чтобы казаться убедительным.
— Спасибо тебе за доброе слово, — шепнул он.
— Тебя подослали? — вдруг спросил Дама, как делал это и раньше.
— Что? — тяжело выдохнул Тазий. — Нет. Почему, почему ты думаешь, что тут должны быть лазутчики?
Но сзади, у него на шее, в воротник был зашит «жучок» величиной с монету. Пучок тонких отравленных игл прятался в складках сумы. Легкие его были в полном порядке.
Уна стояла спокойно, не отрывая глаз от Тазия; ни один мускул на ее лице не дрогнул. Но маленькое устройство, вшитое в воротник, должно быть, что-то передавало кому-то, кому-то находившемуся в миле, а то и меньше. Ком черных проводов, который нес Дама, неизбежно вызывал помехи, и все же они подобрались слишком близко к Марку. Перед глазами Уны возникла отчетливая картинка — его картинка: темно, Марк спит, игла потихоньку входит в него. Она стерла изображение. Все что угодно, но этому не бывать.
— Это близко? — спросил хрупкий Тазий, держась за бок.
— Нет, — ответила Уна. — Нет, это далеко.
Окажись на месте Дамы Сулиен, или Марк, или кто-нибудь еще, она, не глядя, узнала бы, понял он это или нет. Но она не знала и не должна была смотреть.
— Но вы пришли?..
— Нет, не оттуда, — постаралась улыбнуться Уна. — Оттуда пешком не дойти.
Она заколебалась, стоит ли ей продолжать, но тут вмешался Дама, в голосе его чувствовалась лишь легкая напряженность:
— Мы были в Осаскии, просто приходится время от времени проверять пеленгаторы.
Он видел, что Уне нужна помощь; конечно, она не знала названий близлежащих городков. Но больше он сказать не осмелился. Лгал он редко и неумело, да к тому же был в ярости.
Уна была в отчаянии, что ей приходится поддерживать разговор одной.
— Тебе лучше не мокнуть под дождем, — торопливо, заботливо посоветовала она Тазию. — Нам надо еще поговорить кое с кем. Ты что-нибудь ел?
Ему ничего не оставалось кроме как позволить Уне доброжелательно затолкать себя обратно в кабак, а Даме — по-баскски попросить хозяйку принести немного супа и хлеба. Уна быстро вытащила Даму на улицу, и они молча дошли до фонтана в центре городка.