Граждане Рима
Шрифт:
Она стояла над Тиро и ожидала ответов. Превращать риторические вопросы в обычные было одним из ее способов продлевать боль.
Но теперь Марк понимал, что все-таки был прав на ее счет. После двадцати лет, проведенных на цирковых аренах, не было ничего удивительного в том, что она научилась изображать гнев, даже притворяться садисткой, при этом подавляя все спонтанные вспышки ярости. Теперь, если это вообще было возможно, она напугает Тиро до того, что заставит овладеть, для собственного же блага, самыми расхожими навыками. И она была осторожна. Пусть она и не сочувствовала оцепенелому страху Пирры так, как Делир, она никогда не обращала свою язвящую
Пирра приходила на занятия, потому что Айрис приводила ее за руку, клала перед ней бумагу, и иногда ей удавалось скопировать какой-нибудь иероглиф, издать подражательный звук. Но сегодня Айрис пришла одна, Пирра заболела.
Мать. Учитель. Кошка. Собака. Марку досталась необременительная обязанность обучать детей. Карточки предназначались для Айрис; остальные трое, Криспин, Феликс и Марина, были детьми Мариния и Хелены, которая распоряжалась едой в колонии. Они жили там так долго, что, хотя были моложе Айрис, успели намного обогнать ее и теперь под присмотром Марка старательно переводили историю о собаке, кошке, матери и учителе.
— В чем смысл? — наконец пробормотал Тиро. — Я не могу учить латыни, ничему не могу учить. И Сины не знаю. Как я там буду?
— Действительно, как ты там будешь, если не прилагаешь никаких усилий?.. — снова завела Зи-е, для его же собственного блага.
Марк машинально перебирал карточки. Почему-то они раздражали его. Он серьезно пытался сосредоточиться на образовании Айрис. Все, что отвлекало от Уны, раздражало его, и все, что отвлекало, было необходимо. Он раскачивался взад-вперед безостановочно, до звона в ушах, как язык колокола.
— Ши может означать «учитель», «мертвое тело» или «вошь», — резко сказал он, отложив карточки.
Вряд ли имело смысл говорить это Айрис. Ей было девять. Марк бессознательно воспроизводил слова одного из своих наставников.
— А еще — «поэзия» или «сырость», — продолжал он.
— Как это?
— Когда-то это слово имело различные значения, если произносить его в разных тонах. Как и другие слова, которые ты учила, например, ма. Но теперь все значения произносятся на одном тоне: ши.
— А куда же подевались тона?
— Не знаю, — солгал Марк. Сложные слова были уже где-то далеко: он видел Уну, бегущую по переходу к Даме, и, перенесясь в прошлое, — их первую встречу.
— Теперь ты должна прибавить какое-нибудь другое слово, например занг…
— А что ты здесь делаешь, Марк Новий Фаустус? — спросила Айрис.
Медленно поднявшись на поверхность сквозь взвихренные слои воспоминаний об Уне, Марк недоверчиво покосился на Айрис. Она говорила спокойно, так что блестящая тирада Зи-е заглушала ее, и невозмутимо смотрела на Марка.
Он не был к этому готов, его застали врасплох. Но, что было еще хуже, катастрофически, кровь бросилась ему в лицо. Он попытался вспомнить, как это могло случиться.
— Думаешь, я похож на Марка Новия? — улыбнулся он.
Айрис бросила на него серьезный взгляд.
— Очень, очень похож, — сказала она.
— Что ж. Мне даже почти стыдно, что я не Марк Новий, — попытался отшутиться Марк. — Вот было бы весело. Боюсь, я даже никогда не был в Риме.
Личико Айрис сморщилось, она задумалась и решила положить конец спору.
— Я видела тебя по дальновизору. Люди волнуются, — укоряюще произнесла она. — Думаю, тебе не надо оставаться здесь. Возвращайся домой.
Марк
— Мне некуда больше идти, Айрис, — твердо ответил он. — Так же как и тебе.
От хорошо поставленных, отработанных предсмертных хрипов Тазия их бросало в дрожь. Уна чувствовала, что готова все сорвать, крикнуть: «Слушай, мы знаем, что тебя подослали, что теперь будешь делать?» — только чтобы заставить его остановиться. У нее самой заныло в груди, и она непроизвольно несколько раз кашлянула, подражая Тазию.
Он лежал, согнувшись, рядом с ней на сиденье, с закрытыми глазами, но Уна знала, что из-под белесых ресниц он украдкой наблюдает за мелькающими в окне горами. Временами он даже слабо припадал головой к ее плечу. Она старалась не напрягаться, не втягивать воздух.
Дама остро сознавал, как близко Тазий находится к Уне. Он осторожно вывел автомобиль из городка, сразу почувствовав его вес, ощутив давление на мышцы рук. Вообще заставить машину двигаться было самым большим, на что он мог рассчитывать, и он чувствовал неистовое, благодарное удовольствие от этого и от чего-то еще. Он не мог ухватиться за правый рычаг и двигал его, только налегая всем телом. Ему не следовало так себя вести, не следовало радоваться таким пустякам.
Они медленно выехали из Атабии по изрытой дороге, петлявшей сквозь леса, а затем поднимавшейся по голому склону горы. Пошел мелкий снег.
— Мне казалось, это ближе, — хрипло произнес Тазий. По правой руке Дамы в первый раз пробежала дрожь. Как бы случайно, он поднял ее с контрольного рычага, осторожно согнул, опустил обратно.
— Так безопаснее, — коротко ответил он.
— Расскажи, как ты бежал! — воскликнула Уна, чтобы хоть как-то отвлечь его.
— Слишком… аааа… устал. Прости, — прошептал Тазий. За перевалом налетавший порывами снегопад прекратился, буки уступили место сухому сосняку. Они въехали в завесу дождя, где воздух был чуть теплее и характер почвы быстро изменился. Здесь было даже пустыннее, чем на неровных пиках, окружавших Атабию, или так только казалось, потому что обзор стал шире — на много миль бесконечными ровными рядами тянулись коричневатые безмолвные деревья. Ниточка дороги терялась в них. Когда машина поехала вниз по склону, они увидели искореженные, вздыбленные пласты земли, указывавшие на процесс горообразования, а теперь ритмично вздымавшиеся и падавшие, острые, как лезвия бритвы, мозолистые, как ладони, приготовившиеся хлопать.
Тазий чуть напрягся.
— Едем в Испанию?
— Да, — ответил Дама, плотно сжав губы.
Догадался ли Тазий (имя показалось Уне правдоподобным — почему бы, в конце концов, и не использовать настоящее имя? Разве кто-нибудь в Хольцарте мог узнать его?), догадался ли, что они знают? Не совсем пока. Но что-то показалось ему не так. Возможно, только то, что поездка затягивалась; но он был хороший солдат: не давая чувству заглохнуть, он в то же время не позволял ему ввергнуть себя в панику, он изучал его. Уна чувствовала, как он прокручивает про себя встречу в Атабии, взвешивая каждое свое слово, — не могло ли оно дать им достаточный повод заподозрить его. Он думал о серных копях на Сицилии — мог ли он сказать о них что-то, что настоящий раб признал бы невозможным? Нет, наверняка нет. Он и сказал-то всего ничего и в каждом случае знал, что говорит, на то и готовился.