Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии

Белох Юлиус

Даже в отрезанный от жизни гинекей мало-помалу на­чало проникать просвещение, ибо, если женское образование находилось еще в очень жалком состоянии, то тем сильнее действовало влияние отца и позднее мужа. Арете, дочь Аристиппа, так обстоятельно ознакомилась с его философской системой, что позднее сумела обучить ей своего сына, младшего Аристиппа. В кружке, образовавшемся в конце столетия в Лампсаке вокруг Эпикура, участвовали и женщи­ны, как Фемисто, жена Леонтея, и ее дочь Леонтион, которая позднее вышла замуж за любимого ученика Эпикура, Метродора. Гиппархия, девушка из знатной семьи в Маронее, вскоре после смерти Александра прибыла со своим братом Метроклом в Афины, где киник Кратес произвел на нее та­кое глубокое впечатление, что она отвергла всех других ис­кателей своей руки и не задумалась пойти за своим избран­ником, чтобы в качестве жены делить его нищенскую жизнь. В эту эпоху снова начинают появляться и женщины-поэты, как в VI веке; таковы Эринна из Теноса (около 350 г.), не­сколько позднее Носсис из Эпизефирских Локр и Анита из Тегеи в Аркадии.

Как ни мало типичны эти примеры, тем не менее они являются характерными симптомами той глубокой переме­ны, которая в эту эпоху начала совершаться в положении греческой женщины. Возможность браков по любви, каким был брак Гиппархии с Кратесом, заставляет предполагать, что и девушки начали вращаться в мужском обществе. Роди­тели, разумеется, не одобряли связи с нищенствующим фи­лософом; но им и в голову не приходило принудить свою дочь к другому браку, и в конце концов они дали свое согла­сие. При этих условиях тот грубый взгляд, согласно которо­му единственною целью брака

является рождение детей, все более уступал место пониманию брака как духовного обще­ния, где обе части в силу различия своих свойств взаимно дополняют друг друга. В этом смысле высказывается Ари­стотель, который сам был очень счастлив в своем браке с сестрой своего друга Гермия; а Ксенофонт в своей „Ойкономии" нарисовал картину идеального брака, которая в общем соответствует еще и нашим представлениям. Само собой разумеется, что действительность мало походила на этот идеал; брак по расчету, где главную роль играло приданое, все-таки оставался преобладающим явлением. Поэтому ко­медия неистощима в своих жалобах на женщин; правда, и мужья, в уста которых вложены эти жалобы, большею ча­стью сами настолько пошлы, что их жены еще слишком хо­роши для них. Но и Еврипид, изучавший женскую душу бо­лее пристально, чем кто-либо до него, нарисовавший в своей Алкестиде идеальный образ жены и хозяйки, был в общем очень дурного мнения о женщинах своего времени. Даже такой человек, как Платон, не имеет ни малейшего пред­ставления об этическом значении семейной жизни, которую он поэтому совершенно исключает из строя своего идеаль­ного государства; он и сам, как известно, умер холостяком. Правда, он впадает при этом в противоположную крайность, совсем отрицая физическое и духовное превосходство муж­чины, как делают и современные социалисты, его последо­ватели; оба пола должны получать одинаковое образование, но зато потом должны иметь и одинаковые права и обязан­ности, причем женщины должны даже, подобно мужчинам, нести военную службу.

Ввиду этих условий гетеры и теперь сохраняли то пер­венствующее положение, которое они в эпоху Перикла заня­ли в греческом и особенно в афинском обществе. Аттическая комедия, приблизительно со времени Коринфской войны, вертится главным образом вокруг этих дам полусвета, и в числе их поклонников мы встречаем, за немногими исклю­чениями, всех выдающихся людей этого периода — поэтов и художников, ученых и государственных деятелей. Самой знаменитой гетерой в начале IV века была Лаиса, которая, по преданию, семилетней девочкой была взята в плен при за­воевании афинянами сиканского города Гиккары в 415 г., она попала сначала в Коринф и наконец в Афины, где очаро­вала всех своей красотою. Впоследствии она впала в бед­ность, и поэт Эпикрат не мог отказать себе в дешевом удо­вольствии выставить в своей комедии „Антилаис" развен­чанную царицу афинского общества на осмеяние публики. Еще большую известность приобрела в эпоху Филиппа и Александра Фрина из Феспий. По преданию, она вдохновила Праксителя на создание его Афродиты Книдекой; она нахо­дилась в близких отношениях и с Гиперидом, и его красно­речию была обязана своим оправданием, когда была привле­чена к суду по обвинению в кощунстве (выше, с.7). Ее ста­туя, работы Праксителя, стояла в Дельфах между статуями царей Филиппа и Архидама — почет, возбуждавший силь­нейшее негодование в проповедниках нравственности вроде киника Кратеса. Другая знаменитая гетера этого времени, афинянка Пифионика, последовала за министром финансов Александра Гарпалом в Вавилон; она пользовалась там поч­ти царским почетом, и когда она умерла, ее друг воздвиг ей великолепный памятник в том месте, где Священная дорога из Элевсина в Афины спускается на равнину и взору путни­ка впервые открывается Акрополь. Это был, без сравнения, самый величественный надгробный памятник в окрестно­стях Афин; чужеземец, проходивший этой дорогой, навер­ное, думал, что здесь погребен один из знаменитейших лю­дей города, пока, прочитав надпись, не узнавал, кому воз­двигнут этот памятник.

Влияние просвещения и гуманности, проникавших все в более широкие круги, должно было отражаться и в полити­ческой области. Контрасты начали сглаживаться; вопрос о том, что лучше: демократия или олигархия, — отошел на второй план. Общественное мнение требовало создания пра­вового государства, из которого был бы устранен всякий произвол.

Ввиду этого государственное право этой эпохи стара­лось выработать такую конституцию, которая занимала бы середину между демократией и олигархией и таким образом обеспечивала бы обеим частям общества — зажиточным и неимущим — неприкосновенность их интересов. Для этого право голоса в Народном собрании должно быть предостав­лено всем гражданам, но для занятия государственных должностей необходимо требовать известных гарантий при­годности, критерием которой при данных условиях мог слу­жить только имущественный ценз. Мы видим здесь тот же политический строй, какой существовал в Афинах в VI веке со времени Солона и еще после Клисфеновой реформы, — с той лишь разницей, что теперь хотели искусственно воскре­сить то, что тогда было создано естественным развитием. В теории подобная „смешанная конституция", или, как обык­новенно говорили, просто „государственное устройство" (полития), выглядела очень недурно, но прочно она могла держаться лишь там, где сохранилось сильное среднее со­словие, которое по количеству не уступало бы пролетариату и владело бы такой большой долею народного богатства, чтобы не только количественно, но и экономически иметь перевес над богатыми; во всех остальных странах этот строй должен был спустя короткое время выродиться либо в демо­кратию, либо в олигархию. Это суждено было испытать уже Ферамену, когда он сделал попытку ввести такую „смешан­ную конституцию" в Афинах; да и та смешанная конститу­ция, которую ввел Тимолеон в освобожденных им Сираку­зах, лишь на малое число лет пережила своего творца.

Более действительным, чем эти попытки реформ, ока­зывалось влияние общественного мнения на применение существующих правовых норм. Так, Афинское народное со­брание после восстановления демократии в 403 г. осуществ­ляло свою судебную компетенцию лишь в исключительных случаях, и политические процессы обыкновенно передава­лись на рассмотрение суда присяжных; такое беспорядочное судебное разбирательство, какое имело место при осужде­нии стратегов, одержавших победу у Аргинусских островов, с тех пор более не повторялось. Точно так же со времени изгнания Гипербола в 417 г. остракизм вышел из употребле­ния, хотя закон об остракизме никогда не был отменен. По­ложение, согласно которому всякое постановление Народно­го собрания, противоречащее существующему закону, не­действительно, было снова подтверждено при восстановле­нии демократии в 403 г., и — что важнее — оно в общем по­стоянно соблюдалось на практике. Судебная компетенция, которою до сих пор пользовался Совет при принятии от должностных лиц отчета об их деятельности, была ограни­чена, и разрешена апелляция на решение Совета к суду при­сяжных. Этими и другими подобными мероприятиями были предотвращены по крайней мере некоторые из худших зол демократии, но о действительных гарантиях законности при тогдашнем составе судов присяжных все-таки не могло быть речи.

Именно ввиду этого греческие политики того времени не решались приступать к коренной реформе действующего права, как ни была она необходима во многих отношениях. Ибо уважение к законам, жившее в народе, в значительной степени основывалось на их древности и на пиетете, кото­рым пользовались имена их творцов. Поэтому в Афинах не решались отменять законы Дракона и Солона и, самое боль­шее, исправляли их в отдельных пунктах. После падения Че­тырехсот с этой целью была избрана комиссия; правительст­во Тридцати пошло дальше по этому пути, стараясь в осо­бенности устранить неясность старых законов более точным изложением их текста. Восстановленная демократия про­должала и довела до конца этот пересмотр. В Сиракузах при Тимолеоне также ограничились только пересмотром старых законов Диокла, с главной целью устранить те выражения, которые стали непонятными; поэтому коринфяне Кефал и Дионисий, которым было поручено это дело, считались не законодателями, а лишь „толкователями законов". Даже вновь основанные города иногда не вырабатывали сами за­конов для себя,

а предпочитали просто заимствовать законы у какой-нибудь другой общины; так, в Фуриях были введены законы Харонда. Естественным результатом всех этих усло­вий было то, что оставались в силе многие законодательные постановления, приуроченные к совершенно иным экономи­ческим и социальным порядкам, так что, например, в эолий­ской Киме удержался даже институт соприсяжников в уго­ловном процессе. Правда, это были исключения; но и в Афинах право жалобы в уголовных делах все еще принад­лежало исключительно пострадавшему или его родственни­кам, а тот, кто одерживал верх в гражданском процессе, и теперь должен был сам осуществлять свое право посредст­вом захвата какой-нибудь части имущества своего против­ника.

Большие перемены произошли в области администра­ции. Самым больным местом последней было финансовое ведомство, ибо греческие государства этого времени посто­янно терпели нужду в деньгах, отчасти ввиду беспрерывных войн, отчасти ввиду крупных и все более возраставших рас­ходов, каких требовали в демократических государствах плата за отправление политических обязанностей и особенно раздачи денег народу. При таких обстоятельствах увеличе­ние государственных доходов было неизбежной необходи­мостью. Новые подати было очень трудно вводить, так как уже в V веке была создана, по тогдашним условиям почти полная, система косвенных налогов, и греческие республики упорно держались правила взимать с граждан прямые налоги лишь для покрытия чрезвычайных нужд. Изредка прибегали, правда, к введению монополий; так, византийцы однажды предоставили одному предпринимателю исключительное право на производство банковских операций в их городе, а в эпоху Александра Пифокл выступил в Афинах с проектом, чтобы государство закупило весь свинец, добытый в Лаврийских рудниках, по существовавшей до тех пор цене в 2 драхмы за талант, и затем установило цену в 6 драхм. Но все это были случайные попытки, предпринимавшиеся лишь в минуты финансовых кризисов без всякой последователь­ности; притом, не существовало ни одного предмета роско­ши, потребляемого в больших количествах, который мог бы служить объектом прочной и доходной монополии, а соля­ная монополия в стране с такой развитой береговой линией, какою обладала Греция, не могла принести больших бары­шей. Следовательно, единственным действительным средст­вом для увеличения государственных доходов оставалось повышение либо преобразование существующих уже нало­гов. Так, в Афинах пошлина в 1 % со стоимости ввозимых и вывозимых товаров, взимавшаяся в V веке, — во время Декелейской войны была увеличена вдвое и удержана в этом виде и после заключения мира; гербовая пошлина, которую государство взимало при продажах, также была увеличена вдвое. Все это были, правда, еще довольно умеренные нор­мы, и не только по воззрениям нашего времени; но крупный торговый город, как Афины, не мог чрезмерно отягощать коммерческий оборот, чтобы не подорвать своих собствен­ных жизненных интересов. Реформы же в области косвен­ных налогов затруднялись тем, что государство все еще не решалось взять в свои руки взыскание этих сборов и про­должало держаться откупной системы, сознавая, что взима­ние их самим государством откроет широкий простор хище­ниям. Оставалось, следовательно, только следить за тем, чтобы откупная сумма возможно более приближалась к дей­ствительной сумме сборов, и уничтожать монополии круп­ных товариществ, обративших откуп косвенных налогов в правильное торговое дело. Чего можно было достигнуть в этой области, показывает деятельность афинского политика Каллистрата в Македонии во время его изгнания (выше, с.235).

Больших улучшений можно было достигнуть в области прямых налогов. Их взыскание производилось в V веке от­части еще довольно грубым способом; затем, когда со вре­мени Пелопоннесской войны в Афинах и, без сомнения, также в других государствах пришлось облагать граждан такими податями через короткие промежутки, то надо было позаботиться о более справедливой раскладке их. И вот, при возобновлении войны со Спартою, в архонтство Навсиника (378/377 г.), в Афинах была произведена оценка всей недви­жимой и движимой собственности всех граждан и союзни­ков, результаты которой в течение человеческого поколения и, вероятно, еще дольше служили основою прямого обложе­ния. Податная норма была по нашим понятиям очень высо­ка: имущественный налог в 1—2 % считался умеренным, хотя налог в 8 %, по мнению Демосфена, афиняне едва ли снесли бы. Однако Дионисий Сиракузский в трудную годи­ну карфагенских войн взимал, по преданию, даже 20 % с имущества. Но при этом не следует забывать, что имущество в то время приносило в среднем втрое больший доход, чем теперь, и что подать с имущества была чрезвычайным нало­гом, к которому прибегали почти исключительно в военное время. Несмотря на это, в течение 10 лет, проведенных Де­мосфеном под опекой, т.е. приблизительно с 376/375 по 367/366 гг., было взыскано с имущества в целом 10%, т.е. ежегодно в среднем 1 % или около 8—10% с фондирован­ного дохода. С оседлых иностранцев Афины во 2-й половине IV века, правда, взимали прямой имущественный налог, но лишь в скромных размерах 10 талантов, которые предназна­чались на покрытие расходов по постройке арсенала в Пирее.

Систему „литургий", т.е. личных повинностей на удов­летворение государственных нужд, уже в эпоху Пелопон­несской войны невозможно было применять в полном объе­ме. Правительство было вынуждено раскладывать расходы по триерархии каждый раз на двух граждан (выше, т.1, с.363—354), из которых, разумеется, только один мог ко­мандовать кораблем; затем, разрешено было вообще отда­вать всю повинность в подряд предпринимателям, причем тот, на кого падала повинность, избавлялся от всех хлопот по снаряжению корабля, но оставался ответственным за все неисправности. Но и теперь триерархия была тяжелым бре­менем; поэтому в Афинах, при начале союзнической войны 357/356 г., была произведена реформа, благодаря которой эта повинность для большинства подлежавших ей граждан совершенно потеряла свой прежний характер и превратилась в прямой налог. Именно, 1200 наиболее состоятельных гра­ждан были разделены на известное число товариществ, т.н. „симморий", из которых каждое в случае войны должно бы­ло снаряжать один или несколько кораблей. Благодаря этому названная повинность распределялась гораздо равномернее, чем раньше; но и эта реформа не устранила той несправед­ливости, которая являлась коренным недостатком системы „литургий", — именно, что все, на кого падала эта повин­ность, должны были платить одну и ту же сумму, несмотря на различие их имущественного положения. Напротив, те­перь это зло еще усилилось, так как реформа, чтобы умень­шить по возможности бремя, падавшее на отдельных граж­дан, значительно расширила круг лиц, подлежавших литур­гии. А богачи, стоявшие во главе симморий и руководившие всеми делами, сплошь и рядом старались свалить бремя на плечи своих менее состоятельных товарищей. Это зло было устранено во время последней войны против Филиппа зако­ном Демосфена, установившим известную градацию обло­жения в пределах симморий соответственно состоятельности отдельных членов, так что теперь иной богатый человек дол­жен был нести расходы по снаряжению двух или даже более кораблей, тогда как раньше на него падала лишь часть рас­ходов по снаряжению одного корабля; сообразно с этим бы­ла уменьшена доля, падавшая на беднейших членов симмо­рий. Эта реформа была вполне справедлива и разумна; мож­но было только спросить, почему государство, раз оно по­шло уже так далеко, не взяло и всего дела в свои руки, т.е. не надумало покрывать эти издержки доходами с прямой воен­ной подати; ибо, не говоря уже о тяжелом личном бремени, которое еще и теперь несли представители симморий, — яв­ной нелепостью было то, что командирами военных судов являлись люди, в большинстве случаев не имевшие ни ма­лейшего представления о морском деле.

Остальные прямые повинности, которые государство налагало на своих граждан, по величине обусловливаемых ими расходов далеко уступали триерархии. Притом, здесь путем внешнего блеска можно было приобрести такую по­пулярность, какой не доставляло самое тщательное снаря­жение военного корабля; и всегда находились люди, которые готовы были жертвовать на это часть своего имущества. Тем не менее и для этих повинностей, по крайней мере в Афинах, со времени Пелопоннесской войны стало не хватать пригод­ных кандидатов. Пришлось ограничить число хоров, высту­павших на общественных представлениях, и в некоторых случаях делить бремя издержек между двумя лицами. Нако­нец, вскоре после Александра хорегия в старой форме была совсем отменена, и государство взяло обзаведение и обуче­ние хоров на себя.