Греховный поцелуй

Ридли Эрика

– Вы же, конечно, не думаете, что я имею отношение к исчезновению близнецов и к тому, что они оказались в западне между стенами?

– Нет, – согласился он, – не думаю.

Но, несмотря на это, она видела тень подозрения на его лице, и в этом его подозрении таилось унижение для нее. Но еще большим униженней было то, что он по-прежнему сидел за письменным столом, по-видимому, не сознавая, какую власть имеет над ней, очевидно, не понимая, что она прижимается к двери, потому что боится не сдержаться и броситься в его объятия в отчаянной жажде его поцелуев.

Нет,

она не ревновала к Сьюзен. Да и как она могла бы ревновать? Эванджелина всегда знала, что не выйдет замуж. Матери брак дважды принес несчастье, уничтожив ее сначала духовно, а потом и телесно. Бремя или благословение ее природного дара было для Эванджелины палкой о двух концах. Если она хотела жить и сохранить в себе личность, да еще приносить пользу, то не должна была становиться собственностью мужчины. Особенно такого, как мистер Лайонкрофт. Несмотря на махинации Стентонов, Эванджелина была уверена, что и он не из тех, кто готов вступить в брак. И даже теперь, посреди возникшего между ними спора, он снова принялся что-то писать, не желая продолжать разговор с ней.

Минутой позже Эванджелина спросила:

– Так кому вы пишете?

– Я пишу мастеру, изготовляющему игрушки, – сказал он, окуная перо в чернила. – Хочу заказать в Лондоне самых лучших кукол для девочек.

С минуту она удивленно смотрела на него, потом оторвалась от двери и приблизилась к письменному столу.

– Кукол?

– Боюсь, что под моей стопой погибло фарфоровое лицо куклы. Самое меньшее, что я могу сделать, это заменить его.

– Двумя?

– Ведь близнецов двое. Не так ли? И им полагается иметь двух кукол. Я заказал одинаковых. Они различаются только цветом бантов, чтобы в дальнейшем не было основания для ссор. Девочки не потерялись бы сегодня, если бы у каждой было по собственной кукле.

Он расправил бумагу, отодвинул ее на угол стола, потом положил письменные принадлежности на их исконные места.

– Как удачно получилось, что вы помогли мне найти их.

И снова она ощутила в его голосе тень подозрения. Эванджелина с трудом смогла сконцентрироваться на обертонах его голоса, потому что он встал из-за стола.

Она отступила на шаг назад, радуясь тому, что их разделяет широкое пространство письменного стола.

Вместо того чтобы обогнуть стол, он оперся широкими плечами о стену и привычно заложил большие пальцы рук за пояс коричневых брюк, стоя в позе, как казалось Эванджелине, любимой им, сознавал он это или нет. Он скрестил ноги в блестящих кожаных сапогах и улыбнулся. Эта улыбка была убийственно обаятельной. Как обычно, черт бы его побрал! Темные волосы упали ему на лоб и закрыли глаз, но он не сделал попытки отвести их с лица.

Справа от нее был камин, а слева висела картина маслом в большой золоченой раме. Она слегка покосилась, будто недавно кто-то нарушил ее равновесие.

Она чем-то отличалась от остальных картин, украшавших стены дома. В ней было нечто, отсутствовавшее на остальных картинах…

– Люди, – выдохнула она.

– Что?

– Остальные

ваши картины – пейзажи. Это первое полотно, являющее собой групповой портрет.

Она жестом указала на картину, шагнула вперед и принялась ее рассматривать.

Трое смеющихся детей стояли возле реки. Стройная блондинка сидела на большом сером камне с корзиной цветов на коленях. Высокий худой мальчик с удочкой в одной руке и ведерком в другой стоял возле нее чуть подальше. Темноволосый малыш сидел на корточках на переднем плане и был занят тем, что разглаживал золотистую шерсть тяжело дышащей собаки, не обращая внимания на художника, писавшего его брата и сестру.

– Моя семья, – сказал Лайонкрофт внезапно охрипшим голосом. – Посередине Роуз, за моей спиной – Дэвид, а это Уилсон.

– Уилсон?

– Моя собака. Названа так в честь художника-пейзажиста Ричарда Уилсона.

– Вашего любимого художника?

– Любимого художника моего отца.

– Он писал пейзажи в Блэкберри-Мэноре? Похоже, они все в одном стиле.

– Нет, – ответил он. Лайонкрофт стоял, опираясь спиной о стену, скрестив руки на груди.

Ей стало ясно, что он не хочет обсуждать эту тему. Эванджелина снова перевела взгляд на групповой портрет.

– Вы выглядите счастливым.

– Я и был счастлив.

– Сколько лет вам было в то время?

– Десять.

– У вас еще есть семейные портреты?

Он пожал плечами:

– В Медоубруке, где живет мой брат.

Его брат. Вот этот тощий долговязый малый с удочкой. Какими счастливыми и прекрасными, должно быть, были те дни. Эванджелине всегда хотелось иметь братьев и сестер.

– Вы навещаете его?

– Никогда.

– А он вас?

– Да он скорее бы умер.

– Он… О!

Эванджелина отвернулась от полотна, на котором был изображен жизнерадостный маленький мальчик, и посмотрела на серьезного взрослого мужчину, каким он стал.

Взгляд мистера Лайонкрофта был мрачным и непроницаемым. Хотя он оставался в своей обычной позе, мускулы его казались напряженными, а поза была не такой небрежной, как обычно, будто отвечать на вопросы о семье было чертовски неприятным.

– Роуз, – сказал он наконец, – тоже едва ли захочет навестить меня снова. Мое соседство определенно оказывает роковое действие на продолжительность жизни членов семьи. Я бы не удивился, если бы оказалось, что это моя последняя встреча с сестрой и племянницами.

Он сжал зубы и снова перевел взгляд на картину, будто сожалел о своей откровенности.

Лайонкрофт, как начинала понимать Эванджелина, сожалел о многом. Он не был хладнокровным негодяем с черствым сердцем, каким она рисовала его прежде в своем воображении.

– Я не думаю, что Роуз считает вас убийцей, – сказала она наконец.

Он усмехнулся, и усмешка его была ужасной пародией на смех.

– Считает.

– Она не может так думать.

– Почему бы это?

– Потому что это мог сделать любой. Возможно, ее подозрения продиктованы возбуждением и нервозностью.