Гремящий порог
Шрифт:
Она приехала строить величайшую в мире Устьинскую ГЭС. Но ее не подпустили даже близко к самой стройке. Собирать в лесу сучья и палить их на кострах— все, что досталось на ее долю. И этого не сумела. Если говорить не о мечтах, а о действительности, то выходит, что оставила мать с малолетней сестренкой и помчалась за тридевять земель, с Кубани в Сибирь, чтобы лежать здесь пластом. Много пользы принесла стране и стройке! Много чести заработала комсомолу и себе…
И хотя пыталась робко возражать, напоминая, что костры палила не на лужайке за околицей, а на дне будущего моря, все равно не могла оправдать своей никчемности.
— Что ты, ягодка моя? —
— Нет, бабуся,— успокаивала старуху Наташа, - я себя хорошо чувствую.
— Наскучило, стало быть,— заключила старуха,— и то, немного здесь веселья. А ты ляг половчей, на бочок, я тебе побывалыцинку расскажу.
Наташа ложилась на бочок, закрывала глаза (Захаровна на это не обижалась) и слушала неторопливые старухины повести. Знала их Захаровна много и рассказывать умела. Особенно интересно было слушать про давнюю старину, про то, как каторжные и ссыльные (Захаровна называла их «варнаки») строили в тайге государев Николаевский завод, а построив, ломали руду, жгли уголь, варили чугун, делали железо на том заводе.
К этим историям у Наташи был особый интерес. Мать ее была родом из Сибири, и, согласно семейному преданию, род их повелся от человека, попавшего и пол:, далекие края не по своей воле. Наташе даже вспомнилось, что слышала она от матери и о Николаевском заводе.
Наташа лежит, прикрыв глаза (русые густые реснички на побледневшем лице выглядят совсем темными), и слушает, только время от времени кинет взгляд на рассказчицу.
Захаровна рассказывает не торопясь, степенно, а сама дело делает. Проворно шевелятся сухонькие, узловатые в суставах пальцы, мелькают, поблескивают спицы, и клубок серой шерсти, как живой, то подпрыгивает на месте, то катается по иолу. Когда заберется он под стол или кровать, Захаровна поднимется, достанет озорника, обовьет его в несколько рядов размотавшейся ниткой и положит к ногам — и снова мелькают спицы, снова неторопливо течет тихая речь:
— А было это лет сто назад, может, меньше, может, и больше. Года не считаны, версты не мерены. Жила в заводской слободке девица, Настасьюшкой звали. Лишилась ода родителей рано, по седьмому году. Отца у нее водяным колесом убило, а мать с горя в омут бросилась. С дитем бросилась, с Настасьюшкой на руках. Сама утопла, а девочку вытащить успели.
Выросла Настасьюшка у чужих людей, всего повидала: ела не хлеб, а корочки, пила не молоко, а водичку, на соломке спала, дерюжкой укрывалась. Другая бы захирела да зачирвела, а Настасьюшка была доброй породы — сибирской и удалась высокая, статная да красивая. А сила да удаль такая была, что одна в тайгу на охоту ходила. Била белку да зайца, лису да соболя. Тем и кормилась. Парни, понятно, все только за ней и ходили. Потому как не было в слободе ни девки такой, ни молодицы, чтобы с ней могла поравняться. Невзлюбили ее девки слободские, не стали с собой на хороводы брать. А хороводы играли они за околицей на поляне. Красивое место! Поляна широкая, справа ельничек, слева березничек, впереди пруд заводской что твое озеро, а позади, за полянкой, гора, на ней бор сосновый…
— Бабуся,—перебила Наташа,— вы так рассказываете, точно были на этой полянке!
— Была, не раз была. Деревня-то наша от заводской слободы пошла. Приезжай ко мне в гости, сведу тебя на полянку, покажу, где в старину девушки хороводы играли… Так вот, играют они хороводы, а Настасьюшку не берут. Она
А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.
«Ты,— говорит, — барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».
А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:
«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе — мужем».
Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:
«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».
А он совсем в отчаяние пришел и говорит:
«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.
Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.
Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.
— А Настасьюшка? — с обидой спросила Наташа.
— А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.
«Дружно да весело… Как хорошо!» — подумала Наташа.
А Захаровна продолжала:
— Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали — «Набатовы».
— У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,— сказала Наташа,— может быть,, он из тех Набатовых?
— Кто ж его знает,— отвечала Захаровна,— поди, не только в нашей слободе Набатовы. фамилия самая крестьянская, мирская. Ты, поди, и не знаешь, что за набат? Это когда пожар или другая какая мирская беда, в колокол ударяют, чтобы народ всполошить… Был на заводе один литейщик Набатов, Семеном, кажись, звали. Убили его в гражданскую. С тех пор и перевелся у нас набатовский род. Только бугор, тот, где Настасьюшкина изба стояла, по сю пору Набатовским взлобком зовут…