Greta oto

========== -1- ==========

До чего же надоела зима. Завтра опять обещают похолодание. Над Грейлок и так постоянно идут то дожди, то снег, во влажном климате морозы переносятся совсем некомфортно. Ох. Если бы не Рождество, Тина вообще люто ненавидела бы зиму. После смерти родителей они с сестрой постоянно мёрзли — сперва на чердаке в угольных доках Бейонна, где прятались, чтобы не попасть в приют, потом на ранчо тётушки Элиссы в Аризоне, куда та забрала сироток своего, кажется, внучатого племянника Джона Голдштейна. Нет, в Шорт-Крике было тепло, не в пример Нью-Йорку, но маленькие Порпентина и Куинни умудрялись и там дрожать под хилыми одеялами на своих жёстких кроватях и согревались, только когда засыпали в обнимку, свернувшись в один общий клубок. Утром за такое неподобающее поведение получали от тётушки нагоняй и наказание в виде дополнительных работ в крольчатнике или на скотном дворе, однако на следующую ночь, опять трясясь от холода, будто бравшего приступом выборочно лишь их спальню, Тина даже не думала возражать, когда сестрёнка перебиралась к ней в постель, прижималась ледышками рук и ног. И становилось теплее…

Она зябко поёжилась и отодвинулась от окна — от созерцания заснеженных горных склонов,

укрытых барашками плотных облаков, и одетых в белые шапки угрюмых пихт начали мелко постукивать зубы. Хорошо бы погреться у камина, но в гостиную идти не хочется — там сейчас слишком людно, собрался, наверное, весь факультет, как это обычно бывает к вечеру, особенно перед праздниками, а Тина Голдштейн не любит торчать на виду. Её даже прозвали Гретой Ото — стеклянной бабочкой.(1) За незаметность. Нет, серой мышью старшая мисс Голдштейн не является — девушка она всё-таки в некотором роде выразительная, только почти невидимая. Как живущее в тропиках Мексики и Аргентины неприметное существо, крылья которого лишены цветных чешуек и поэтому прозрачны. Тина не носит ничего, кроме мантии, скучных школьных платьев и неброских жакетов, почти не пользуется косметикой, не красит бледные губы; несмотря на высокий рост и точёную фигурку, выглядит нескладной; не умеет открыто улыбаться и флиртовать. На каблуках ходить тоже не умеет и не собирается учиться этому. Её тумбочка в спальне забита потёртыми книжками. Прозрачность Тины становится отчётливее на фоне сестры. Та, хоть и младше, но заметно пленительнее и даже сексуальнее, вся словно радужный тёплый воздух, манера её поведения легче, мягче и женственнее, платья наряднее, волосы всегда уложены по последней моде, её столик возле кровати заставлен баночками с кремом и губной помадой, флаконами с туалетной водой, а из ящиков и карманов постоянно выпадают колдо симпатичных чемпионов по квиддичу и записочки от воздыхателей. Тина и Куинни полюсно разные, и, может быть, за это ещё сильнее любят друг друга. Вот и тётушка Элисса говорила, разочарованно глядя на Тину: “Нет, не наша порода, совсем не похожа на милашку Куинн, наверняка блудница Эстер(2) нагуляла первенца, а простофилю Джонни обвела вокруг пальца и женила на себе обманом. Знаю, на что способны эти бесстыжие городские ведьмы — им бы только сбить с истинного пути хорошего домашнего мальчика. Ума не приложу, кто захочет взять в жёны такую облезлую фараонову кошку, ещё и упрямую? Разве что позарится на её юность? ” Элисса Стида Джеффс (в девичестве Голдштейн) была радикальной мормонкой, активно ратовавшей за полигамию и ранние браки, она едва не успела просватать свою воспитанницу Порпентину пятой женой сыну пастора — та, неблагодарная тварь, умудрилась заболеть то ли испанкой, то ли драконьей оспой, и её вместе с сестрой пришлось срочно отправить лечиться в госпиталь Волшебного Конгресса, откуда девочек после выздоровления забрали на первый курс Ильверморни. Повзрослевшая Тина, начавшая понимать, какой участи им с Куинни удалось избежать в Шорт-Крике, вспоминала тётушку Элиссу с таким содроганием, что невольно втягивала голову в плечи, хотела стать ещё незаметнее, совсем слиться с окружающей обстановкой, замаскироваться настолько, чтобы никто и никогда не обратил на неё внимания и не обидел. Если бы не сестра, она давно бы превратилась в затворницу, Синий чулок, добровольного изгоя. В живого призрака Ильверморни. И сделала бы это с удовольствием, следуя обострённому чувству самосохранения и желанию запереться в своём личном пространстве, как в крепости, опустить тяжёлую решётку ворот, поднять, а лучше сжечь подвесной мост, поселить в обводных рвах тысячи ядовитых огнедышащих змей и под надёжным прикрытием неприступных стен в тишине и покое заниматься чем-нибудь интересным и полезным, читать, совершенствоваться в магических искусствах. Хотя нет, как же она в закрытом замке сможет прожить без леса? Тину хлебом не корми, только пусти в лес, где она буквально теряет голову от запахов, шелестов, цветов; больше всего любит лес после дождя, особенно осенью, когда он невероятно свеж, могуч и ярок, переполнен красками и магией, щекочет эмоции, будто когтем ласкового зверя, и дарит упоительное чувство предвкушения чего-то очень хорошего и душевного. Волшебных зимних снов.

— Катастрофа! Мне срочно нужно вместо этого дурацкого пиона что-то другое! — Голос Куинни вырвал её из плена знобкой задумчивости.

— Почему дурацкого? Мы наколдовали прекрасный цветок, очень идёт к твоему бальному платью, такой нежный, свежее настоящего. С чего это стал нехорош?

— А с того, что у этой русской зазнайки Чечевички(3) почти такой же цветок, только алый. Не смотри на меня так, да, я подглядела в её комнату. Это ужасно, все решат, что я копирую Веру. — Куинни гневно вышагивала между кроватями, её каблучки стучали очень сердито. — Надо срочно наколдовать другое украшение! Но какое? — Она остановилась возле брошенного на кровать сестры нежно-персикового платья и склонила голову набок.

— Бабочку, мотылька. — Пожала плечами Тина и, сосредоточившись, направила на платье волшебную палочку, закрыла глаза, представляя самую красивую бабочку, какую могла вообразить.

Куинни захлопала в ладоши.

— Ты прелесть! — Она подпрыгнула на одной ножке и с радостными визгами повисла у неё на шее, щекоча колкими от блёсток кудряшками. — Прелесть, обожаю тебя. Ты, Тинни, самая талантливая волшебница! Погоди, — отстранилась и нахмурилась, — а почему не собираешься? Где причёска, где макияж, даже платье своё не достала! Тина, через час бал, ты сумасшедшая. Настоящая Грета Ото.

— Ах, ну да. — Та сокрушённо вздохнула. — Ничего, успею, одеться недолго.

— Немедленно садись! — приказала Куинни и подтолкнула её к туалетному столику. — Буду из тебя делать самую красивую старшую сестру на свете. Молчи! — Она открыла коробочку с пудрой и воинственно дунула на пуховку.

— Хорошо, — Тина обречённо уселась перед зеркалом, — делай. А взамен расскажешь мне о своём новом кавалере, идёт? Вижу ведь, что ты опять влюбилась, глаза подозрительно блестят, краснеешь невпопад и клюёшь носом на уроках. Признавайся, кто он? Неужели этот русский красавчик Солли? Куинн, за ним же половина школы бегает!

— Ну и пусть бегает. Это не Солли. Хотя… Возможно… — Куинни таинственно улыбнулась. —

Я не могу тебе рассказать, это страшный секрет.

— Ну конечно. Все твои ухажёры страшно секретны. Ой, не дёргай мне так сильно волосы, лысой идти на бал я совершенно не готова. И можно поменьше помады? Куинни, пожалуйста. — Тина жалобно посмотрела на сестру, решительно орудующую расчёской и волшебной палочкой.

*

К началу бала они с Куинни немного опоздали — та трижды меняла чулки и в самый последний момент спохватилась перекрашивать ногти(4) в тон своей новой бутоньерки-бабочки.

Празднично украшенный зал блистал. Рождество в Ильверморни всегда отмечали роскошно. В центре под руководством профессора Кваттроки, дирижирующей невидимыми музыкантами, несколько пар в старинных костюмах с натянутыми улыбками чопорно танцевали фурлану. Вокруг собиралась нарядная публика, большинство — парами. Одинокая Тина чувствовала себя неловко и начала сутулиться. Показалось, что новые туфли жмут, а бархотка душит. Весь её понурый вид словно бы говорил: “Я самая робкая, скромная и самая бесцветная девушка во всей школе. Кто посмотрит на меня — превратится в пень”.

Карнавальная суматоха быстро набирала обороты. В этом году большой зал Ильверморни едва вмещал всех желающих — к своим старшекурсникам прибавились делегаты нескольких зарубежных школ, прибывших в США на семьдесят четвёртый Чемпионат по зельям. Куинни, лишь переступив порог зала, куда-то упорхнула. Тина от праздничного шума и мелькания слегка опешила. Заставляя себя чинно, будто благородная старушка, с независимым видом разгуливать между столами со сладостями и напитками и потягивая молочный пунш, она никак не могла остановить внимание на каком-нибудь одном лице или предмете. Маски, мишура, цветы, румяные щёчки красавиц, кудри, локоны, напомаженные проборы, платья неогрек, туники с глубокими вырезами, парадные сюртуки, стрелки на брюках, бокалы с лимонадом — всё сливалось в одно общее громадное впечатление, вселявшее в Грету Ото тревогу и желание спрятаться. Да хоть прямо под эту длинную скатерть. Подобно впервые выступающему перед публикой чтецу, она отчётливо, даже, пожалуй, слишком, до мельчайших деталей, видела всё, что её окружало, но плохо понимала видимое. Лишь немного позже, освоившись, занялась своим любимым делом — стала наблюдать. Ей, необщительной и робкой на публике, прежде всего бросилась в глаза раскованность, если не сказать необыкновенная храбрость танцующих и флиртующих с парнями девушек, особенно Куинни и двух учениц других школ (Колдовстворца и Кастелобруш), Веры Чечевички и Паулы Фару. Все трое, выглядевшие просто изумительно, очень ловко, точно у них ранее была репетиция, разместились среди старшекурсников мужского пола, поначалу державшихся отдельно, и тотчас же сделались центром (вернее, тремя разными центрами) притяжения двух или трёх десятков молодых волшебников. Глядя на соперницу Куинни Веру, которая о чём-то горячо спорила с префектом бразильцев Луисом Амарес-Тончес-Лого, Тина следила, как на её лице то появляется, то исчезает обворожительная и, очевидно, искренняя улыбка, и ловила себя на мысли, что завидует. Раскрепощённости русской, её смелости выставлять всю себя, такую пленительную, на показ и уверенности в собственной исключительности. Вера Чечевичка, на самом деле одарённая колдунья, сияла звездой и не боялась своего сияния. В то время как, возможно, не менее яркая звёздочка Грета Ото постоянно пыталась скрыться от заинтересованных наблюдателей за облаками или улететь в такие глубины космоса, где её не отыщет ни один самый мощный немаговский телескоп или самая “глазастая” подзорная труба звездочёта.

Очаровательная и лёгкая, как мотылёк в лучах рассвета, Куинни, изящно изогнувшись, кокетливо поигрывала плечами возле парня с причудливым именем Соловей Мурый. Она говорила, вероятно, какой-нибудь очень интересный вздор, потому что молодой русский маг слегка снисходительно, однако внимательно глядел на неё сверху вниз, буквально пожирая взглядом. Красивая пара, так и есть.

После короткой передышки оркестр грянул с новой силой, Тина вздрогнула; музыка, обрушившись откуда-то сверху, из-под искрящегося алмазными снежинками потолка, попыталась улизнуть в высокие, покрытые движущимися ледяными узорами окна, и, потерпев неудачу, принялась раскачивать хрустальные подвески огромной люстры и играть с огоньками свечей. В воздухе запахло свежей хвоей, чистым снегом, домашним печеньем, глинтвейном. Рождеством. На несколько мгновений погас свет, и в полной темноте под мелодичный перезвон бубенчиков посередине зала вдруг побежали спиралью разноцветные гирлянды, соединились под самым потолком в два белоснежных крыла, осветивших зал такой яркой вспышкой, что многие зажмурились. Тина, замирая от детского восторга, тоже невольно закрыла глаза. Открыв их через секунду, увидела огромную нарядную пушистую ёлку с ангелом на верхушке. Раздался оглушительный треск салюта, всё замигало, понеслось, аплодисменты и радостные возгласы сыпались со всех сторон. Начались совсем другие, современные танцы.

От музыки и пунша у Тины загорелись щёки. Вальс, плывший по залу пьянящим туманом, вскружил голову. Подбежавшую расцеловать её весёлую сестру тут же пригласил на танец Солли Мурый, и они грациозно заскользили по паркету. Тина стояла в сторонке среди нетанцующих и наблюдала. Сама она ни разу в жизни не танцевала в паре, иначе как с заранее назначенным кавалером и после официальных репетиций на уроках хороших манер. Ей нравилось, когда какой-нибудь парень в режиме импровизации у всех на глазах брал девушку за талию и подставлял ей для руки плечо, но вообразить себя в положении этой девушки она никак не могла. Зачем, для чего эти глупости? Было время, когда, попав в Ильверморни, она немного завидовала храбрости, прыти и какой-то неудержимой внутренней и внешней свободе новых подруг, ровесниц Куинни, и болела душой, сознавая собственную робость и бесцветность, ужасно смущалась слишком быстро прибавляющегося размера своих туфель, начавшей зачем-то расти груди и высыпавших на щеках уродливых прыщей, пряталась в застенчивость и сутулость, как черепаха в панцирь. Однако со временем это сознание стало привычным, начало приниматься ею добровольно и абсолютно искренне, и теперь Тина, глядя на танцующих или громко смеющихся, уже не завидовала, а только грустно умилялась. Каждому — своё. Так устроен мир. Правильно устроен. Счастливой можно стать, если занимать собственное, пусть и скромное, место, не посягая на чужие.