Greta oto
Шрифт:
После вальса вокруг рождественской ёлки понёсся зажигательный фокстрот; когда кекуок сменился танго, Тина, решив немного отдохнуть от шума и тесного корсета, вышла в портретную галерею. Там, убедившись, что находится одна в полумраке, подняла юбку, расслабила шнуровку на спине, подтянула панталоны и с наслаждением вздохнула полной грудью. Какая-то дама с картины неодобрительно фыркнула, Тина ойкнула, лишь сейчас заметив, что все мужские взгляды с ближайших холстов устремлены на неё. Густо покраснев, она поспешила скрыться за углом, в узком коридорчике. Здесь тоже на стенах висели картины, но не волшебные, а обыкновенные, и они нравились Тине куда больше. Потому что будто говорили на её языке, не навязывали свою волю, не спорили, молчаливо позволяли разглядывать себя и погружаться в мир переживаний людей, создавших их, понять чьи-то далёкие души, приблизиться к чему-то важному, открытому кем-то незнакомым после длительных поисков… Особенно надолго Тина задержалась перед изображением сцены боя юной и хрупкой Изольды Сейр с огромным злобным скрытнем ради спасения незнакомого пакваджи, потом задумчиво и слегка мечтательно любовалась старинным семейным портретом четы Стюард: Джеймс, Изольда и
Возвращалась в зал Тина беспричинно печальной. Стряхнув с себя грусть, заметила, что идёт не туда, куда нужно. Коридоры Ильверморни порой любят поиграть с одинокими школьниками, поморочить им головы. Да в этих разветвлённых ходах без всякого постороннего морока заблудишься. Она отлично помнила, что на пути должна встретить приметный огромный гобелен с шестилапой пумой, играющей с солнечным клубком, но прошла несколько поворотов, а гобелен точно сквозь землю провалился. Значит, свернула не туда и, возможно, движется в гостиную Первого дома одним из многочисленных запасных проходов, известных только преподавателям и самим ученикам Вампуса. Решив вернуться, пока не наткнулась на стражей чужого факультета, Тина взяла вправо и очутилась в тёмной, полузанавешенной тяжёлым бархатом нише, где имелась удобная мягкая скамья, вероятно, предназначенная для чтения в уединении. Присев ненадолго, Тина размышляла, как же ей выйти из этого лабиринта, никого не прося о помощи. И вдруг увидела в щели между занавесями полоску неяркого света. Ну вот, кто-то из вампусят решил вернуться к себе и, если заметит её тут, то в Ильверморни родится замечательный анекдот о старшей мисс Голдштейн, которая заблудилась в школьных коридорах и едва не превратилась в мумию.
Тина затаила дыхание, чтобы не выдать себя. И как назло чихнула от пыли! Свет мгновенно погас, приблизились быстрые шаги, зашуршал бархат портьеры, в нишу ворвался горьковато-дымный, сухой и жаркий аромат необычных, очень вкусных мужественных духов. Или одеколона, в общем, какого-то парфюма с нотками пачули и ещё чего-то ужасно волнительного, от этого запаха перед глазами у Тины вспыхнули маленькие, но очень яркие салюты, а в груди зашевелилось нечто жгучее, опасное. Мужской хрипловатый голос выдохнул пылким шёпотом: “Наконец-то!”, и сильные руки охватили плечи и шею Тины; к её щеке прижалась чужая тёплая щека. Стеснённой в движениях рукой она почувствовала что-то твёрдое и горячее за шершавой плотной тканью мужской одежды и задохнулась от догадки. В губы впились губы незнакомца. Огненные, терпкие. Похожие на боярышниковый мёд. Звук поцелуя Тина услышала словно со стороны. Даже пискнуть не успела, не то что возмутиться или оттолкнуть страстного мистера Инкогнито. Про волшебную палочку вообще забыла. А тот вдруг отпрянул, коротко неразборчиво ругнулся и отскочил. Тяжёлая портьера взметнулась, как от сильного ветра, осыпая застывшую Тину взвившейся пылью. Когда она отчихалась, в коридоре было совершенно тихо. Лишь со стороны зала раздавались приглушённые, размытые до прозрачности звуки бала.
Щёки Тины пылали, а готовое выскочить из груди сердце в панике колотило изнутри в броню корсета. Если бы она не сидела, то давно рухнула бы без чувств, хотя считала все эти дурацкие обмороки примитивными штучками глупых девиц. Но тут явно осознала, что силы покидают её. И что было совсем уж странно, эта затапливающая сознание слабость ей нравилась…
Прошло, наверное, не меньше десяти минут, прежде чем Порпентина смогла встать и сдвинуть шторы, превратившие её невольный тайный закуток в лишённую воздуха западню. В капкан, ловушку для стеклянной бабочки. Возвращалась в зал она нетвёрдой походкой, то и дело придерживаясь за стены и шарахаясь от реплик болтливых портретов, однако выбралась из картинной галереи на удивление быстро. Заскочила в туалетную комнату, жадно напилась воды прямо из-под крана, привела в порядок платье.
Когда вернулась к рождественской ёлке, её сердце билось всё ещё неспокойно, а руки дрожали столь заметно, что пришлось спрятать их за спину. К тому же Тину мучили стыд и страх, что весь зал знает о том, что её сейчас обнимал и целовал парень. Мужчина. Кошмар!
Она схватила первую подвернувшуюся вазочку с мороженым и, сделав вид, что поглощает его с огромным аппетитом (на самом же деле совершенно не чувствуя вкуса), беспокойно оглядывалась по сторонам. Убедившись, что на празднике все по-прежнему преспокойно танцуют, болтают, смеются и осыпают друг друга конфетти, что никому, даже Куинни, нет никакого дела до старшей мисс Голдштейн, она заметно успокоилась. Выдохнула. И неожиданно вся предалась новому, до сих пор ни разу в жизни не испытанному ощущению. Что-то странное делалось с Тиной… Её шея и плечи, которые несколько минут назад обхватывали крепкие уверенные мужские руки, были словно вымазаны душистым, смолисто-терпким, приятно холодящим маслом пачули; таинственный, ночной, сокровенный восточный аромат проникал в кровь; на щеке, которой коснулся незнакомец, тоже дрожал лёгкий холодок, и чем больше она тёрла это местечко, тем сильнее ощущала волнительное морозящее покалывание. В груди на все возможные голоса пели птицы, щебетали, курлыкали, трещали, заливались; дышать в корсете стало труднее, чем прежде, низ живота сладостно тянуло, настырно манило потрогать себя между ног. Тина, охнув, отдёрнула руку. С губами творилось вообще нечто невообразимое. Казалось, что по какому-то неподвластному исправлению колдовству они обернулись розой и, шевеля лепестками, медленно, болезненно сладко раскрываются, превращаясь из плотно сжатого соцветия в пышное и сочное. Тина удивлялась, что никто из окружающих этого не замечает. Вся от головы до пят она была полна нового странного чувства, которое всё росло и росло… Ей захотелось танцевать, говорить, кружиться, громко смеяться, выбежать в заснеженный двор, напиться ледяного ветра, упасть в пушистый сугроб, взлететь к звёздам. Она совсем забыла, что сутуловата и бесцветна,
— Э… Грет-та? Ой,Тин-на… Дона, простите, миссис Голдштейн. То есть мисс. Сеньорита. Вы сегодня просто очаровательны. Вам так идёт цвет светлого маренго. Или это фельдграу? Прекрасно гармонирует с цветом ваших глаз. Не будете ли возражать, если я приглашу вас на следующий фокстрот? — Его уши так забавно покраснели.
— Извините, я фокстротов не танцую, — по привычке отказала Тина и добавила: — Разве что вальс. — Она игриво повела плечиком, от чего Луис совсем растерялся и захлопал глазами. А мисс Голдштейн, изящно махнув краем подола и улыбаясь ещё ласковее, направилась к столику с пирожными.
“Какой роскошный бал, какие великолепные люди вокруг. А за окнами — искристый снег и дивные песни столетних елей. Какая чудесная зима!”
Она с удовольствием съела два пирожных, запила горячим пуншем и задумалась. Перед ней стояла небольшая проблема — объяснить себе недавнее эротическое приключение. Оно хоть и носило характер таинственный и романический, но не содержало загадок. Наверняка какой-то старшекурсник, местный или из гостящих школ, назначил некой девушке свидание в секретной, вполне комфортабельно оборудованной нише тёмного коридора, ведущего к гостиной Вампуса, долго ждал за углом и, будучи нервно возбуждён, принял случайно забредшую туда Порпентину за свою пассию. А в момент поцелуя понял собственную ужасную ошибку и бежал. Возможно даже, это был кто-то из преподавателей! О!
Поражённая таким извращённым предположением, невольно облизывая пылающие губы, она принялась оглядывать мужские лица. “Кто же это был?! Кто? Определённо некто молодой, потому что старые не ходят на романтические рандеву и не обладают такими сильными руками. Настоящий джентльмен и непременно красивый, это ощущалось по голосу, запаху…”
Она задержала взгляд на крутившемся неподалёку кареглазом брюнете Лого, и тот ей понравился больше, чем обычно. Высокий, спортивный, мускулистый и белозубый, отличный квиддич-игрок, неплохой зельевар. Тине захотелось, чтобы именно он, а не кто-то другой, был тем незнакомцем, пахнувшим пачули. Кстати, а как же запах? Ну не наносил же его на себя пылкий кавалер именно для встречи с любимой девушкой? А потом сразу смыл? Маловероятно. Почему до этого она не чувствовала такого приметного аромата ни от одного парня на балу, включая Луиса, с которым только что близко беседовала? Или этот аромат ей померещился от испуга? Странно. “Значит, точно не Лого”, — сделала Тина логичный вывод, и Луис сразу же показался ей слишком смуглым, чересчур ушастым, кучерявым и широконосым, вообще похожим на гориллоподобного громилу, да ещё и неискренним в ухаживаниях за Верой Чечевичкой. Скользнув по лицам Гриффина Торнтона, Чарли Скотта, Бена Язи, Бруно Корте-Реал ди Сантарена, Руйа Рику Белмонти и нескольких парней из средней школы, она остановилась на самом умном из них — Соловье Муром, так и не отходившем от Куинни. А что, очень красивый русоволосый парень с сексуальным голосом, крепкими плечами и удивительными для варвара благородными манерами. Говорят, что он из древнего славянского рода колдунов, но при этом не заносчив и весел в общении. У него невероятно красивые голубые глаза, анимагическая форма бурого медведя и… и он весь вечер танцует исключительно с Куинни. Нет уж, если именно Солли поцеловал Тину за пыльной портьерой, то ей придётся убить его, потому что допустить, чтобы сердце любимой сестре разбил какой-то русский косолапый донжуан, старшая Голдштейн не может. О-о-ох. А ведь ещё не стоит сбрасывать со счетов профессоров. Ну, положим, декан Второго дома Грейвс и руководитель колдовстворцев Вечканов староваты для свиданий с юными девушками, хотя не так, как остальные преподаватели, давно подобравшиеся к столетнему рубежу или перескочившие его. Из молодых учителей — только мастер зелий Чарльз Хитт, но он сильно картавит (в прошлом году какой-то талантливый первокурсник сварил такое сильное зелье Онемения, что попробовавшего его мистера Хитта до сих пор не отпустило), да, пожалуй, лесничий и дрессировщик почтовых птиц Синглтон, прыщавый и глупый, при этом ужасно самовлюблённый почти сквиб, целоваться с которым у Тины было желания не больше, чем с привратником пакважди Клементином.
“Трудно угадать, — думала она, внимательнее обычного разглядывая парней и мечтая. Ведь кто-то из них, напористый, сильный, сногсшибательно пахнущий, поцеловал её. Ну не идти же нюхать всех поголовно. — Если от Луиса взять только плечи и зубы, прибавить виски, затылок, глаза, голос и ум Соловья, а от того парня из Дурмстранга — походку, от верзилы Синглтона — нос, и, чем чёрт не шутит, осанку, сдержанность и ощущение надёжности — от профессора Грейвса, то…” Сделав в уме сложение, она получила образ идеального парня, целовавшего и обнимавшего её, тот образ, что подсознательно очень хотела, но никак не могла найти в зале. Мечтательно вздохнув, Тина улыбнулась помахавшей ей рукой сестре и налила себе ещё пунша. Выпив бокал одним залпом, она резко выдохнула, словно перед дуэлью, и идеально ровной, будто по струне, походкой направилась приглашать на кекуок скучавшего в углу милого, хоть и неуклюжего очкарика Гриффина…
Отгремели последние танцы и фейерверки, профессора вернули на место чуть было не уроненную ёлку, разгорячённые, усталые, немножко пьяные и очень довольные ученики под их строгими взглядами начали расходиться по своим гостиным. Напевающая Куинни быстро распрощалась с провожавшим её Солли и, забежав к себе в спальню за шубками и сапожками, потащила Тину, так и не дошедшую до своего Третьего дома, на балкон. У той не было сил сопротивляться. После яркого света и шума ночь над Грейлок показалась очень тёмной и тихой. И волшебно звёздной. Луну захотелось лизнуть, как леденец.