Greta oto

Smaragd

Торопясь за тем, кто ведёт её, и стараясь не упасть, Тина жадно вслушивается и всматривается, но не слышит и не видит ничего, кроме зимы.

Они выходят к водопаду. Замёрзшему. С каменного уступа, из-под корней сухой ели вниз, в щель бездонной пропасти, тянется стена застывшего, впавшего в глубокое забвение хрусталя. Тина осмеливается подойти ближе, перепрыгнуть на скользкий валун, торчащий изо льда, и трогает эту стену. Гладкую. Обжигающую пальцы холодом. Отражающую выглянувшую луну. Множество искр бежит по этой ледяной стене, словно стараясь растопить, оживить воду. Да куда им, глупым, беспомощным. Вот Тине с её волшебной палочкой это, возможно, и по плечу… Да только стоит ли размораживать

то, что заморожено не тобой? Принесёт ли это счастье хоть кому-то?

“Как глупо”, — думала она, проснувшись в день перед балом и потягиваясь у окна. От недавнего снега и мороза не осталось и следа, асфальт блестел от дождя, прохожие прятались под зонтами. Разглядывая промозглую улицу, Тина поймала себя на мысли, что ещё сильнее хочет вырваться хоть на пару часов в настоящую зимнюю сказку. Что тоже очень глупо… Нетерпеливое ожидание, неясные надежды, заведомые разочарования в том, что ещё не случилось и, неизвестно, случится ли. И что из того, что она не увидит мужчину, подарившего ей случайный поцелуй, предназначавшийся другой девушке? Напротив, было бы странно, если бы они встретились вновь. Потому что почти всё, происходящее в жизни, даже имеющее для нас огромное, сокровенное значение, на самом деле — лишь цепочка случайных событий, плохих и хороших, грустных и радостных, трагических и счастливых. Вот, например, вода. Дождь. Или водопад на Грейлок. Бежит неизвестно куда и зачем, в любое время года, где-то у подножия горы становится речкой, из той вливается в реку побольше, из реки в море, потом испаряется, обращается в дождь, и, быть может, она, та же самая вода, перед глазами Тины сейчас омывает оконное стекло. К чему? Зачем? А просто так, без объяснений, подчиняясь высшему, непонятному людям смыслу. Или бессмыслице, составляющей закон взаимодействия всего сущего…

Внезапно она почувствовала вкрадчивое щекотание в висках.

— Не смей! — приказала, резко оборачиваясь. В дверях, с полотенцем, уложенным чалмой на голове, стояла Куинни и сверлила её взглядом. — Ты же обещала, что не будешь залезать в мои мысли! — Возмущённо уставила руки в бока Порпентина. — И вообще ни в чьи! Куинн, это не так забавно, как тебе кажется.

— Знаю, знаю, не сердись. — Та примирительно и виновато улыбнулась. — Всё равно тебя не прочитаешь, твои эмоции такие… — она закусила губу, — такие сложные, я их не вполне понимаю. Ты — зашифрованные письмена; всё, что касается меня и нас с тобой, нашего детства — разборчивые, словно каллиграфом выписанные буквы, школа — прыгающие и очень мелкие, ужасно торопливые строчки, как в убористом эссе, а написанное в тебе сейчас — шифр, который мне не разгадать.

Тина продолжала хмуриться, но долго сердиться на сестру не умела.

— Не хочешь устроиться в Конгресс криптографом? — усмехнулась она.

Куинни порывисто подбежала, обняла, закружила Тину. Та сперва вяло отбивалась, в итоге поддалась, и они, дурачась, повальсировали между кроватями. Тина представила, как выглядит в роли кавалера в мятой ночной сорочке и стоптанных тапках на босу ногу, и расхохоталась, увлекая Куинни на постель, где они, будто в детстве, с визгами принялись мутузить друг друга подушками. Как только победу в этом решающем для судеб мира бою начала одерживать старшая сестра, младшая вдруг отпрыгнула и сделала огромные страшные глаза:

— А ты почему ещё не собираешься на бал?!

— Отстань, — отмахнулась Тина, тяжело дыша, — успею, ещё целый день впереди.

— На такие важные мероприятия приличная девушка начинает собираться ещё накануне, — назидательно подняла палец Куинни и хитро прищурилась. — То есть так и не признаешься, с кем туда идёшь?

— Ах, вот зачем ты пыталась пролезть ко мне в голову! Любопытство вас когда-нибудь погубит,

мисс Голдштейн.

Куинни обиженно надула губы:

— Ты в последнее время мне вообще ничего не рассказываешь. Как чужая.

Растрёпанная и румяная, с влажными кудряшками, в короткой сорочке, старательно пытающаяся изобразить на своём прелестном личике вселенскую скорбь, Куинни Голдштейн выглядела такой хрупкой и беззащитной, как в детстве, что у Порпентины защемило сердце. Она раскрыла руки для объятий и жестом позвала сестру поближе. Та тут же забралась к ней на плед с ногами и прижалась ласковым пушистым котёнком. Тине неудержимо захотелось поделиться с единственным родным существом самым сокровенным.

— Какая же я чужая? Ты же тоже мне не рассказываешь про всех своих поклонников. И правильно делаешь, Куинн, я не вмешиваюсь. Ну хорошо, слушай, шантажистка. На прошлом Рождественском балу со мной произошёл очень странный случай, — начала она, стараясь придать голосу равнодушный и насмешливый тон. — Пошла я отдохнуть от шума в галерею, смотрела картины и незаметно заблудилась. Не смейся, пожалуйста. Там перед гостиной Вампуса настоящий лабиринт.

— Знаю. — Куинни подняла голову и заинтересованно посмотрела на Тину.

— И в одном самом тёмном коридоре — альков с мягким диваном. Пылища ужасная!

— Точно! — Сестра во все глаза уставилась на Тину и даже отодвинулась, взволнованно ёрзая.

Та стала подробно рассказывать историю с поцелуем, заново, очень остро (настолько, что почувствовала, как вспыхнули щёки и запахло пачули) испытывая свои прошлогодние переживания. И через пару минут умолкла… В эти короткие минуты она поведала всё и поразилась, что для столь важного рассказа понадобилось так мало времени. Тине казалось, что о поцелуе можно рассказывать до самого вечера.

Жадно выслушав её, Куинни запальчиво воскликнула, фыркая:

— Бог знает что такое! Бросается на шею и целует, даже не окликнув! Как мальчишка! Психопат! — Она будто подавилась своими словами, судорожно сглотнула и добавила гораздо спокойнее, хотя и дрожащим голосом: — Какой-то. — И попыталась мягко улизнуть с кровати.

Тина, чуть не задохнувшись невероятной догадкой, развернулась к ней всем корпусом и схватила за локоть:

— Кто психопат? Ты его знаешь?!

Куинни так уверенно и честно замотала головой, что ввела бы в заблуждение любого, кроме сестры.

Та заглянула ей в глаза:

— Не отворачивайся. Куинн, кто он? Твой… О! Куинни, нет! Это к тебе он спешил на свидание в потёмках?!

Куинни зажала себе рот ладонью. Но её слов Порпентине и не требовалось — она без них и без всякой легилименции легко читала всё, что было у той на душе и в прекрасной головке. Глупышка влюбилась в своего декана Персиваля Грейвса и крутила с ним роман. Или он крутил с ней. Каков! С ученицей! Немыслимо. Как он мог?! А она, Тина, как могла быть настолько слепа и глуха, чтобы не заметить, по кому на самом деле вздыхает её малышка Куинн. Уж, конечно, не по мальчишкам сверстникам, которые толпами окружали её.

Шок прошёл через несколько мгновений. Тина Голдштейн умела владеть собой. Училась прямо сейчас.

— А как же этот русский Мурый? — спросила она, не глядя на Куинни. — Хороший юноша, вы ведь с ним переписываетесь, я полагала… Впрочем, это неважно. Теперь неважно, — добавила шёпотом.

Сестра выглядела словно пойманный за преступлением шаловливый домашний любимец, который, конечно, набедокурил прилично, но вряд ли будет серьёзно наказан. Потому что мил, обожаем и может виноватой улыбкой, трогательным взглядом и понурым видом растопить самые холодные сердца и выклянчить любые прощения. А у Порпентины Эстер Голдштейн сердце никогда не было холодным. Уж кому это знать, как ни Куинни…