Грезы и тени

Амфитеатров Александр Валентинович

— Да.

— Семья y тебя что ли?

Молчитъ.

— Гд ты живешь?

Молчитъ.

— Не хочешь сказать? Можетъ быть ты нездшняя?

Молчитъ и тянется къ двери…

— Пусти меня…

Я озлился. Сталъ поперекъ двери и говорю:

— Вотъ теб мое слово; я тебя не выпущу, пока ты мн не скажешь, кто ты такая, гд твоя квартира, и почему ты не вольна въ себ.

Губы y нея задрожали… и слышу я… ну, ну, слышу… тмъ же ровнымъ голосомъ:

— Потому что я мертвая.

Внятно такъ…

И… и я ей сразу поврилъ, и вся она вдругъ стала

мн ясна. И я не испугался, a только сердце y меня какъ-то ухнуло внизъ, будто упало въ желудокъ, и удивился я очень. Стою, молчу и гляжу во вс глаза. Она спокойно прошла мимо меня въ переднюю. Я схватилъ свчу и за нею. Тамъ — Сергй, и лицо y него странное. Онъ выпустилъ гостью на подъздъ. На порог она обернулась, и я наконецъ увидалъ ея глаза… мертвые, неподвижные глаза, въ которыхъ не отразился огонекъ моей свчи… Я вернулся въ кабинетъ. Стою и думаю:

«Что такое? разв это бываетъ? Разв это можно?»

И все не боюсь; только по хребту бжитъ вверхъ холодная, холодная струйка, перебирается на затылокъ и ерошитъ волосы. A свча все y меня въ рукахъ, и я ею машу, машу, машу… и остановиться никакъ не могу… О, Господи!.. Увидалъ бутылку съ коньякомъ: глотнулъ прямо изъ горлышка… зубы стучатъ, грызутъ стекло.

— Баринъ, а, баринъ! — окликаетъ меня Сергй.

Взглянулъ я на него и вижу, что онъ тоже знаетъ. Блъ, какъ млъ, и щеки прыгаютъ, и голосъ срывается. И тутъ только, глядя на него, я догадался, какъ я самъ-то испуганъ.

— Баринъ, осмлюсь спросить: какая это госпожа y насъ были?

Я постарался овладть собою.

— A что?

— Чтой-то он какія… чудныя? Врод, какъ бы…

И мнется, самъ стсняясь нелпости необходимаго слова.

— Ну?!

— Врод, какъ бы не живыя?

Я — какъ расхохочусь… да вдь во все горло! минуты на три! Ажъ Сергй отскочилъ. A потомъ и говоритъ:

— Вы, баринъ, не смйтесь. Это бываетъ. Ходятъ.

— Что бываетъ? кто ходитъ?

— Они… неживые то-есть… И дозвольте: такая сейчасъ мзга на двор, что хорошій хозяинъ собаки на улицу не выгонитъ; a он — въ одномъ платьишк, и безъ шляпы… Это что же-съ?

Я ужасно поразился этимъ: въ самомъ дл! какъ же я то не обратилъ вниманія?

— И еще доложу вамъ: какъ сейчасъ вы провожали ее въ переднюю, я стоялъ аккуратъ супротивъ зеркала; васъ въ зеркал видать, меня видать, a ея нтъ…

Я — опять въ хохотъ, совладать съ собой не могу, чувствую, что вотъ-вотъ — и истерика. A Сергй стоитъ, хмуритъ брови и внимательно меня разглядываетъ; и ничуть онъ моей веселости не вритъ, a въ томъ убжденъ. И это меня остановило. Я умолкъ, меня охватила страшная тоска…

— Ступай спать, Сергй.

Онъ вышелъ. Я видлъ, какъ онъ, на ходу, крестился.

Не знаю, спалъ ли онъ въ ту ночь. Я — нтъ. Я зажегъ свчи на всхъ столахъ, во всхъ углахъ, чтобы въ квартир не осталось ни одного темнаго мстечка, и до солнца проходилъ среди этой иллюминаціи. Такъ вотъ что! вотъ что!.. тамъ все — какъ живое, какъ обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трусъ. Я не люблю думать… нтъ, не люблю ршать о загробныхъ тайнахъ, a

фантазировать кто же не любитъ? Я интересовался спиритизмомъ, теософистами, новой магіей. Я слжу за французской литературой и охотникъ до ея оккультическихъ бредней.

Вонъ и сейчасъ на стол валяется La Bas. Но оккультизмъ красивъ, огроменъ, величавъ. Тамъ — Саулъ, вопрошающій Аэндорскую волшебницу, тамъ — боги, выходящіе изъ земли. Манфредъ заклинаетъ Астарту; Гамлетъ слушаетъ тайны мертваго отца; Фаустъ спускается къ «матерямъ». Все эффектныя позы, величавыя декораціи, значительныя слова, хламиды, саваны. Ну, положимъ, я не Саулъ, не Манфредъ, не Фаустъ, a только скромный и благополучный управляющій торговою конторой. Положимъ, что и чертовщина иметъ свой табель о рангахъ, и мн досталось привидніе — по чину: изъ простенькихъ, поплоше. Но чмъ же я хуже, напримръ, какого-нибудь Аратова изъ «Клары Миличъ?» A сколько ему досталось поэзіи! «Розы… розы… розы…» — звуковой вихрь, отъ котораго духъ захватываетъ, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидніе пришло запросто въ гости и попросило чашку чаю… и, вонъ, лежитъ недоденный кусокъ хлба, со слдами зубовъ…

Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смшно… Только какъ бы мн отъ этого «смшного» не сойти съ ума!..

Свчи мигаютъ желтымъ пламенемъ; день. Пришелъ Сергй; видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.

Напившись чаю, я отправился въ лчебницу, гд содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Двичьемъ пол, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лчебницы — спокойный, рыжій чухонецъ, съ блднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взгляд на психіатра невольно являлась мысль:

— Этакая лошадь!

Очень удивился, узнавъ мое имя.

— Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамилію и ждетъ, что вы придете.

— Слдовательно, вы позволите мн повидать его наедин? — спросилъ я, крайне непріятно изумленный этимъ сообщеніемъ.

— Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ; смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.

— Онъ такъ плохъ?

— Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ період «маніи преслдованія» и всякую рчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полоній, есть однако же что-то систематическое.

Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, съ стнами, крашеными въ голубой цвтъ надъ коричневой панелью, была — какъ рама къ огромному, почти во всю вышину комнаты отъ пола до потолка, окну; на подоконникъ были вдвинуты старинныя кресла-розвальни, a въ креслахъ лежалъ неподвижный узелъ коричневаго тряпья. Этотъ узелъ былъ Петровъ. Я приблизился къ нему, превозмогая трусливое замираніе сердца. Онъ медленно повернулъ ко мн желтое лицо — точно слпленное изъ цлой системы отечныхъ мшковъ: подъ глазами на скулахъ, на вискахъ и выпуклостяхъ лба — всюду обрюзглости, тмъ боле непріятныя на видъ, что тамъ, гд мшковъ не было, лицо казалось очень худымъ, кожа липла къ костямъ.