Грезы и тени
Шрифт:
Петровъ бросилъ на меня взглядъ — и безсмысленный, и острый — и проворчалъ:
— Ага, пріхалъ… Я зналъ… ждалъ… Садись.
Мы съ нимъ никогда не были на «ты», но теперь его «ты» не показалось мн страннымъ. Какъ будто вдругъ явилось между нами нчто такое, посл чего иначе говорить стало нельзя, и «вы» звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, тсне чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговоръ:
— Какъ, молъ, это ты, Василій Яковлевичъ, посылаешь ко
Ему, сумасшедшему, такой вопросъ, можетъ быть, и не покажется дикимъ; но вдь я то — въ здравомъ ум и твердой памяти: какое же нравственное право имю я предлагать такіе вопросы? Но, пока я медлилъ, онъ самъ спрашиваетъ:
— Что? была?
Совсмъ равнодушно. A y меня дыханіе тснитъ, и губы холодютъ.
— Вижу, бормочетъ, — вижу, что была. Ну что жъ? Съ этимъ, братецъ, мириться надо, ничего не подлаешь. Терпи.
— Ты о комъ говоришь то, Василій Яковлевичъ? не уразумю тебя никакъ…
— Какъ о комъ, братецъ? О ней… объ Анн.
Я привскочилъ на стул, схватилъ Петрова за руки. И все во мн дрожало. Шепчу:
— Такъ это было вправду?
И онъ шепчетъ:
— A ты думалъ — нтъ?
— И, стало быть, дйствительно, есть такая мертвая Анна, которую мы съ тобой вдвоемъ видимъ и знаемъ?
— Есть, братъ.
— Кто же она? скажи мн, безумный ты человкъ!
— Я знаю, кто она была, a кто она теперь, это, братъ, мудре насъ съ тобою.
— Галлюцинація? бредъ? сонъ?
— Нтъ, братецъ, какой тамъ сонъ…
Но потомъ подумалъ и головою затрясъ.
— А, впрочемъ, чортъ ее знаетъ: можетъ быть, и сонъ. Только вотъ именно отъ этого сна я сначала спился, a теперь собрался умирать. И притомъ, какъ же это? — онъ ухмыльнулся, — я сижу въ сумасшедшемъ дом, ты обртаешься на свобод и въ своемъ разум, a сны y насъ одинаковые.
— Ты мн ее послалъ? — горячо упрекнулъ я.
Онъ прищурился какъ-то и хитро, и глупо.
— Я послалъ.
— Зачмъ?
— Затмъ, что она меня съла, a еще голодна, — пускай другихъ сть.
— стъ?!
— Ну, да: жизнь стъ. Чувства гасить, сердце высушиваетъ, мозги помрачаетъ, вытягиваетъ кровь изъ жилъ. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что y меня, вмсто крови, одна вода и блые шарики… какъ бишь ихъ тамъ?.. Хоть подъ микроскопъ! Ха-ха-ха! И съ тобой тоже будетъ, другъ Алексй Леонидовичъ, и съ тобой! Она, братъ, молода: жить хочетъ, любить. Ей нужна жизнь многихъ, многихъ, многихъ…
И расхохотался такъ, что запрыгали вс комки и шишки его обезображеннаго лица.
— Ты смешься надо мною. Какъ: «хочетъ жить и любить»? Она мертвая…
— Мертвая, a ходитъ. Что она разбила себ пулей високъ, да закопали ее въ яму, да въ ям она сгнила, такъ и нтъ ея? Анъ вотъ и врешь: есть! На милліарды частицъ распалась и, какъ распалась, тутъ то и ожила. Они, братъ, вс живутъ,
Онъ сжалъ кулакъ и, медленно разжавъ его, отряхнулъ пальцы. Я съ содраганіемъ послдилъ его жестъ. Сумасшедшая болтовня Петрова начинала меня подавлять.
— Ты думаешь, воздухъ пустой? бормоталъ онъ, — нтъ, братъ, онъ лпкій, онъ живой; въ немъ матерія блуждаетъ… понимаешь? послушная матерія, которую великая творческая сила облекаетъ въ формы, какія захочетъ…
— Господи! Василій Яковлевичъ! — взмолился я, — не своди ты меня съ ума: не понимаю я…
Но онъ продолжалъ бормотать:
— Дифтериты, холеры, тифы… Это вдь они, мертвые, входятъ въ живыхъ и уводятъ ихъ за собою. Имъ нужны жизни чужія въ отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! въ бациллу, чай, вришь, a — что мертвые живутъ и мстятъ, не вришь. Вотъ я бросилъ карандашъ. Онъ упалъ на полъ. Почему?
— Силою земного притяженія?
— A видишь ты эту силу?
— Разумется, не вижу
— Вотъ и знай, что самое сильное на свт — это невидимое. И, если оно вооружилось противъ тебя, его не своротишь! Не борись, a покорно погибай.
— Но вдь я видлъ Анну, — возразилъ я съ тоскою, — я обнималъ ее, цловалъ…
Петровъ нахмурился.
— Знаю все… испытано… Она сжигаетъ мозгъ. Другимъ дифтериты, тифы, холера, a теб и мн, - онъ ткнулъ пальцемъ, — намъ безуміе.
— Да за что же? за что? — вскричалъ я въ бшенств.
Онъ нахмурился еще больше.
— О себ то я знаю, за что. Она, братъ, съ меня кровь свою взыскиваетъ. Пятна то тамъ, въ квартир, закрашены или нтъ?
— Не знаю… она тоже спрашивала о какихъ-то пятнахъ.
— Вотъ, вотъ… Это — когда я сказалъ ей, что хочу жениться, a она — какъ хочетъ; либо пусть на родину детъ, либо я здсь выдамъ ее замужъ за хорошаго человка… A потомъ прихожу изъ суда, и она лежитъ, и полъ черепа нтъ… И мой револьверъ… A подоконникъ, полъ — красные: кровь и мозгъ…
Мы помолчали.
— Хорошо. Она тебя любила, ты ее бросилъ, она теб мститъ, — это я понимаю. При чемъ же здсь я то, посторонній человкъ?
— A къ теб, братъ, я ее послалъ. Я давно ее молилъ, чтобы она перестала меня истязать. Что, молъ, теб во мн? Ты меня всего изсушила. Я выденное яйцо, скорлупа безъ орха. Дай мн хоть умереть спокойно, уйди! Она говоритъ: уйду, но дай мн взамнъ себя другого. Сказываю теб: молода, не дожила свое и не долюбила. Я и послалъ къ теб.
— Да почему же именно ко мн, a не къ Петру, Сидору, Антону? какъ ты вспомнилъ обо мн? откуда ты узналъ, что я живу на твоей квартир? Вдь мы съ тобой почти чужіе люди, встрчались разъ-два, много три въ годъ… Почему?!