Грезы и тени
Шрифт:
Жутко овчару; глубоко забивается онъ въ камышевый шалашъ, съ головой прячясь подъ широкую рогожу. A псы-волкодавы жмутся къ его сапогамъ и, уткнувъ морды въ землю, поваркиваютъ и жалобно и грозно. Никмъ не званыя, никмъ не гонимыя, сбиваются въ кучу овцы и — морда одной къ курдюку другой — молча стоятъ: ни блеянья, ни топота. Сдой паръ встаетъ надъ стадомъ и колеблется въ прохладномъ воздух.
Два всадника мчатся къ Пруту — два всадника на черныхъ коняхъ, и степь гудитъ подъ ихъ богатырскимъ скокомъ. Одинъ — молодой, другой — старикъ. На молодомъ — мундиръ съ отворотами, лосины, ботфорты по колно; развитыя букли повисли на блдное, исковерканное ненавистью лицо. Старикъ стриженъ по казацки, и богатая казацкая одежа
И — чмъ ближе къ Пруту — тмъ зле горячатъ они и шпорятъ скакуновъ. Храпятъ лихіе кони и сыплютъ искры изъ-подъ звонкихъ подковъ.
Вотъ — доскакали… Вотъ взвились въ воздух тяжелыя нагайки… Вотъ пригнулись кони… Вотъ-вотъ они прыгнутъ и, разметавъ по втру хвостъ и гриву, пережахнутъ черезъ Прутъ на Святую Русь…
Но тамъ — на русскомъ берегу — встаетъ имъ на встрчу третій конный гигантъ. Какъ утесъ, стоитъ онъ во мрак, простирая впередъ грозящую десницу… И, завидя его, храпятъ, и пятятся подъ всадниками кони, и напрасно кровавятъ здоки шпорами ихъ черную шерсть; напрасно свистятъ и шлепаютъ по подбористымъ крупамъ проворныя нагайки. Въ мыл, мотая головами, не слушая удилъ, кони поворачиваютъ обратно въ степь и летятъ, какъ бшеные, не разбирая дороги, черезъ балки, ручьи, болота, курганы, — всюду имъ путь… A всадники не въ силахъ сдержать ошалвшихъ коней, бросили поводья и въ отчаяньи ломаютъ безкровныя руки.
— Живъ онъ! живъ! — Оглашаютъ степь ихъ свирпые вопли, — живъ царь Петръ и стережетъ свою державу… И мчатся они, мчатся безъ удержа, пока не поглотятъ ихъ облака Карпатскаго предгорья.
A тотъ все стоитъ, все стоить часовымъ на родномъ рубеж, зорко и грозно всматриваясь во тьму чужой земли; стоитъ пока черезъ весь востокъ не протянется алая лента зари… Тогда онъ поворачиваетъ коня на сверъ… и воздухъ его поглощаетъ…
ПОЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА
О изваяніи Христа въ Браилов [7]
7
Слышана авторомъ въ кіевской губерніи. Нкоторыми чертами она напоминаетъ популярную въ юго-славянскихъ земляхъ сказку о томъ, какъ турецкій султанъ отдарилъ русскаго царя.
A что пане, бывали вы на Подол? a знаете вы нашъ Браиловъ? Нтъ? Эге! такъ вы, може, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса въ той каплиц?..
Дивный-предивный стоитъ онъ въ каплиц — и нтъ такого человка, кто поглядлъ бы Ему въ лицо, и не заскребли бы кошки на сердц. Я человкъ не молодого вку: сивый волосъ въ усу и плшь на голов отъ уха до уха, да и привыкъ, — какъ родился, такъ и умру въ Браилов подъ крыломъ нашего Христа. Но и то глаза свербятъ слезою, когда увижу Его, великаго Пана, какъ понуро и горестно стоитъ Онъ со скрученными руками, въ терновомъ внц…. a ликъ-то, ликъ! Что было въ мір горя и муки, — все-то лицо Его пріяло… Смотритъ на тебя Господь эмалевыми очами и точно говоритъ: видишь, какое горе терплю я за тебя, человче? a ты мн чмъ воздаешь за мою тоску? Загляни-ка въ свою душу, ужаснись своихъ грховъ, да и пади на землю крестомъ, кайся и плачь!..
Добрый художникъ сработалъ ту статую, что на ней почилъ Духъ Божій! A волосы, пане, на той стату не изъ сырца, либо изъ пеньки, какъ то бываетъ въ другихъ каплицахъ, — нтъ: и на видъ, и на ощупь — человчій волосъ… И — можетъ ты, панъ, не изъ тхъ, что чудамъ врятъ, — но врь или не врь, a ростутъ т волосы изъ года въ годъ; уже стали длинные, какъ женская коса, a все растутъ… и какъ дойдутъ они до пола — ни-всть, что случится; кто говоритъ, что будетъ свтопреставленіе, кто, будто наша Жечь Посполита встанетъ изъ гроба
Давно то было, еще при стародавнихъ круляхъ польскихъ: може, еще за Яна Собесскаго, а, може, и того дальше… Ты меня, панъ, извини: я старикъ, темный, многимъ наукамъ не учился… что люди говорятъ, съ того и моя рчь, a не изъ книжекъ… Коли ты человкъ ученый, такъ знаешь, что нашъ Браиловъ не одинъ стоитъ на свт, a есть, еще гд-то въ Турещин другой Браиловъ, что поганцы пятой давятъ…
Гулялъ нашъ браиловскій панъ, гулялъ вольный гетманъ Потоцкій съ удалой дружиной по Днстру, Дунаю и Черному морю, билъ поганскіе корабли, шаркалъ по Поганскимъ берегамъ, села поганскія дымомъ пожаровъ пускалъ по втру. Много славы на земл досталъ Потоцкій: самъ султанъ въ Стамбул боялся его, какъ ночной мары! A того больше, досталъ заслуги на неб, потому что сколько душъ христіанскихъ вызволилъ онъ изъ мусульманской неволи, со сколькихъ людей поснималъ тяжкіе кайданы, одинъ Богъ милосердный сосчитаетъ; y насъ же гршныхъ и цыфирю не хватитъ. Воюетъ Потоцкій Турещину, колотитъ освященнымъ въ Ченстохов каробелемъ (кривая сабля) по турскимъ тюрбанамъ, темницы ломаетъ, кайданы разбиваетъ… Только въ одну ночь спитъ онъ на коврахъ въ своей легковесельной чайк и слышитъ во сн голосъ:
— Гой ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый лыцарь, поработалъ для Бога, a самой большой работы не исполнилъ; много ты невольниковъ выручилъ изъ турской обиды, a самый дорогой и лучшій невольникъ еще въ темниц… Какъ вызволишь ты его, — такъ вс теб грхи простятся: и къ папежу въ Римъ не надо хать за отпущеньемъ.
Потоцкій чуеть, что сонъ не спроста, что говоритъ съ нимъ ангелъ Божій, и говорить:
— Аньелку! a гд же той невольникъ? Лишь бы знать, a сабли не жалко…
— Ступай, — говоритъ ангелъ, — до браиловскаго паши…
— Эге! — возражаетъ Потоцкій, — я вижу ты, аньелку, не знаешь, что тотъ паша общалъ за мою голову двадцать тысячъ червонцевъ? не знаешь, видно, и того, что со мной дружина малая, a въ Браилов сто тысячъ турковъ кром янычаровъ? A видалъ ли ты, какія въ Браилов муры (стны, да валы и на нихъ пушки да гарматы (мортиры)?.. Я свой лобъ не въ пол нашелъ, чтобы подставлять его на врную смерть…
— Волка бояться — въ лсъ не ходить! — говоритъ ангелъ, — a что я теб говорилъ, то врно. Сдлай, какъ совтую: хорошо твоей душ будетъ.
Проснулся Потоцкій — задумался. И охота ему Господу Богу угодить, и знаетъ онъ, что не такая Браиловъ крпость, чтобы ее осилить… Да и турки за мурами храбры, чортовы дти, не хуже нашего брата!..
Думаетъ гетманъ, крпко думаетъ. Видитъ это врный его гермекъ (оруженосецъ) Длугошъ и спрашиваетъ:
— Для чего ты, васьпанъ, ходишь такой замысленый?
— Молчи, Длугошъ! не съ твоимъ разумомъ разобрать мое замысленье.
— Вонъ оно что, мосьпане! — говоритъ Длугошъ, — не такъ ты поговаривалъ, когда крымскій ханъ держалъ тебя, малолтка, аманатомъ въ Бахчисара, какъ птицу въ золотой клтк, a я глупымъ своимъ разумомъ промышлялъ, какъ тебя вызволить изъ неволи… Нехъ бендзе такъ! былъ Длугошъ въ умныхъ, зачмъ ему не побывать въ дурняхъ…
Стыдно стало Потоцкому, подлился онъ съ Длугошемъ своей думой, a Длугошъ сейчасъ и придумалъ:
— Или, вашмосць, мало y насъ червонцевъ? Гд сила не возьметъ, тамъ золото одолетъ. Скидай лыцарскій доспхъ, надвай жидовскій кафтанъ… идемъ въ Браиловъ торговать райю!
Долго ли, коротко ли, пришли богатыри въ Браиловъ. Водитъ ихъ паша по тюрьмамъ и застнкамъ, за мужчину беретъ по алтыну, за марушку — полушку, и такая уйма полоненнаго народа была въ томъ Браилов, что, хоть и не велика цна, a y Потоцкаго уже и денегъ не стало хватать… A тмъ часомъ ангелъ опять явился ему въ ночи.