Грибы на асфальте

Дубровин Евгений

— Нет.

Тогда Кобзиков остановился:

— Слушай. Я тебя поведу в ресторан, Понял? Заказывать будешь ты, что хочешь.

— Что хочу? — переспросил я..

— Что хочешь!

— И гуся?

— И гуся.

— И коньяк?

— И коньяк.

— Только еще одно условие, — сказал я. — Ты расскажешь мне свою биографию. Ты мне будешь исповедоваться: почему ты такой страшный потаскун. И все остальное.

— Идет! — согласился Кобзиков.

* * *

Ресторан был уже закрыт.

— Не напирай, — сказал швейцар, угрожающе выпячивая грудь и шевеля усами.

Вацлав сунул ему рубль, и усы

опустились. За столиками было почти пусто. Мы сели у окна. Подошла официантка с усталым лицом.

— Что угодно, мальчики?

— Жареного гуся, бутылку KB, шампанского во льду, остальное по своему усмотрению, — сказал я, небрежно развалясь на стуле.

— Из горячего ничего нет.

— В таком случае вместо жареного гуся запишите жалобную книгу.

— Через полчаса мы ели гуся.

Гусь был нежен, как велосипедная шина, но Кобзиков урчал от наслаждения: он опять был голоден.

— Итак, — сказал я. — Родился ты в тысяча девятьсот…

— Ты говоришь, у нее были грустные глаза? — перебил Кобзиков, обсасывая кость.

— Да… В тысяча девятьсот…

— И она была в цветастом халатике?

— Да, она была в цветастом халатике, мерзкий донжуан! И у нее были грустные заплаканные глаза, безжалостный ты человек! И еще у нее были прекрасные золотые волосы и маленькие ножки!

— Помню, помню, — вздохнул Вацлав.

— Не понимаю, чего тебе еще надо? Не девушка, а ангел.

— Эх, Гена, Гена, — покачал головой Вацлав, — ничего ты не знаешь! У меня самого сердце так и рвется на части, когда ее вспоминаю. Но не повернешь реку вспять, не заставишь мумию египетского фараона пробежать стометровку. Ладно, слушай…Родился я в тысяча девятьсот тридцать восьмом году в семье мелкого бездарного музыканта. Детство было самое обыкновенное, если не считать одного скверного обстоятельства: надо мной всю жизнь тяготеет рок. Но рок не простой. С этим можно было еще смириться. Многих людей преследует простой рок, и они ничего, живут себе помаленьку. Ко мне же привязался какой-то придурковатый рок, чокнутый. На первый взгляд вроде и смешно, а выходит самая настоящая трагедия. Например, еще младенцем я вывалился из коляски и проломил себе нос. Ну, проломил и проломил. Многие проламывают себе носы. Разумеется, я вырос горбоносым. Опять же это не ахти какое несчастье. Многие вырастают горбоносыми. Но дело в том, что мне только на том основании, что я горбоносый, начальник паспортного стола, который был очень зол на меня за одно дело, написал в паспорте против графы «национальность» — «грек». Идиотская история. Другой бы ее за два дня уладил: начальника бы наказали, передо мной извинились. А я вот до сих пор хожу греком.

— Врать ты здоров. Кобзиков тяжело вздохнул:

— Мне никто не верит, и ты не исключение. Или вот еще другая история. Сочинил я кантату. Чего скалишься? В детстве я был вундеркиндом. Все в восторге. Дескать, ах, ох, талант! Исполнил ее раз, другой. Слышу — собираются меня в музыкальную школу для особо одаренных детей помещать. Ну, думаю, карьера налицо. И отец так думал, и все так думали. А потом какой-то дурак из отцовской филармонии возьми да ляпни: «Что-то эта кантата мне сильно напоминает Скаланчелли». Тут, разумеется, все забегали, засуетились. Начали проверять, не спер ли, значит, я кантату у этого самого Скаланчелли. На меня косятся. Дескать, нехорошо, молодой человек. И что же оказалось? Никогда этого Скаланчелли и не существовало. Все успокоились, но в школу меня все-таки не послали, и потом все мои произведения тщательно проверяли. История глупая, но музыкант во мне погиб.

Я сочувственно вздохнул. Вацлав Кобзиков грустно нанизал колбасу на вилку.

— Да-а. Теперь дальше. Ты знаешь, как я очутился в зооветеринарном институте?

— Догадываюсь. В детстве ты очень любил животных.

— Насчет животных

это правильно. Очень я их люблю. Только в жареном виде. Поступить в пищевой институт было мечтой всей моей жизни. Жарить колбаски там разные и прочее. Еле дождался дня, когда выдали нам аттестаты. Хватаю я, значит, свое свидетельство о зрелости и рву когти прямо сюда. Вышел из вагона, осмотрелся, вижу, девушка сидит на скамейке, мороженое ест, ножкой фокстрот танцует,«Где тут, красавица, — спрашиваю, — свиносъедобный институт?» — «Пойдете, — говорит, — прямо, потом налево, потом опять прямо». Еще улыбнулась, сволочь, чтоб ей старой девой остаться. Ну, пошел я прямо, налево и прямо. Вижу, громадное здание стоит и красными буквами таблица: «Приемная комиссия». Сдал документы, экзамены как по маслу прошли. Начались занятия, лекции. Быков, значит, баранов приводят в аудиторию — дескать, смотрите, вот эта часть рогами называется, а эта хвостом… Сижу помалкиваю, записываю, хвосты зарисовываю, а сам думаю: скорей бы научили жарить и варить их. Однако проходит месяц, другой, по-прежнему изучаем желудки да мочевые пузыри. Пошел я в деканат и спрашиваю: «Скоро котлеты жарить будем?»Там отвечают: «Котлеты жарит рядом институт пищевой промышленности. А мы их только выращиваем».

Выскочил я на улицу, глянул на фасад и обомлел. Громаднейшими буквами написано «Зооветеринарный институт». Потемнело у меня в глазах, хотел бежать к ректору, да разве он поверит? Анекдот ведь. Куда денешься? Прием везде закончен. Так и остался.

— Вот тебе и свиносъедобный. Острить не будешь.

— Тебе хорошо смеяться, — сказал Кобзиков мрачно. — А я всю жизнь ветврачом буду!

— Ничего, вашему брату тоже приходится котлеты жарить. Куда взял направление? Бери в мясомолочный совхоз.

Кобзиков положил на стол вилку, подозрительно огляделся и шепотом сказал:

— Решил я перехитрить свой чокнутый рок.

— Как? — тоже почему-то шепотом спросил я.

— Хочу жениться. Я уже два года ищу себе невесту. Но пока никаких результатов.

Я недоверчиво оглядел грека. Передо мной сидел бычок средней упитанности — хоть сейчас пускай на котлеты. Не может быть, чтобы им не интересовался слабый пол.

Кобзиков перехватил мой взгляд.

— Конечно, простых девушек навалом. Хоть сейчас под венец.

— Тебе нужна не простая? Девушка-загадка? Девушка-сфинкс? Мумия египетского фараона.

— Мне нужна дочь министра.

— Кто? Дочь министра? — захохотал я, но, взглянув на ветврача, осекся. Он сидел серьезный и мрачный.

— А внучка пенсионера республиканского значения тебя не устроит? — язвительно спросил я.

— На худой конец, — ответил грек совершенно серьезно, — можно даже дочку председателя райисполкома. Пройдет с натяжкой сестра директора завода или племянница ректора института. Но мой идеал все-таки — дочь министра. Я ищу ее уже два года. Я даже представляю ее во всех деталях. Этакая худенькая, черненькая, с длинным утиным носиком, ужасно несимпатичная. Мы знакомимся, и я ее спрашиваю: «Где работает ваш отец?» — «Мой папа — министр», — отвечает она. «Ах, министр, — говорю я равнодушно. — Ужасно не люблю министров. Они страшные зазнайки». — «Мой папа не такой, мы завтра пойдем к нему на работу, вот увидите, он очень хороший».

Кобзиков представлял эту сцену во всех подробностях. Глаза его стали разгораться, как угли, когда на них подуешь; с худощавого горбоносого лица исчезла печаль. Оно стало жестким.

— Вот тогда бы вы узнали, что такое Вацлав Кобзиков! Я бы схватил своего идиота-рока за горло. Потряс бы его как следует и сказал…

— Тише! — осадил я размечтавшегося грека. — А то услышит.

— ..и сказал, — закончил Вацлав шепотом: — «Оставляй меня в городе и устраивай начальником управления, а то дух вон». И еще бы я вырвал у него трехкомнатную секцию и автомобиль «Волга».