Грифоны охраняют лиру
Шрифт:
3
Среди повторяющихся навязчивых сцен, предчувствие которых сопровождало Никодима всю жизнь, была одна, вероятно восходящая к какой-то немой фильме, увиденной им в детстве: каждый, буквально каждый раз, ожидая лифт, он был уверен, что, когда тот приедет, за дверями окажется труп. По мере появления перед ним десятков и сотен лифтов, обычно пустых, но изредка набитых вполне здравствующими лицами, чувство ожидания это отнюдь не притупилось — и как странно, машинально подумал Никодим, что именно сейчас никакая тень интуиции не дала ему подготовиться к увиденной картине. Шарумкин в одном из рассказов сравнил человеческую мысль с крысой, мечущейся по лабиринту: быстро топоча и перебирая за секунду десятки вариантов, она находит тот, единственный, которым последует (как правило — наихудший из возможных, добавлял он чуть ли не в подстрочном примечании). Человек, находясь в состоянии шока, как бы прячется в норку собственного сознания, поближе к его сокровенному центру, куда-то туда, где, притаившийся между двух гипертрофированных, изрезанных извилинами полушарий, уютно спит в кромешной тьме омываемый багровыми волнами мозжечок. Первым делом он забывает все иностранные языки (с чем сталкивался любой, опоздавший на пересадку где-нибудь в Европе), потом последние жизненные впечатления, потом вообще человеческую речь, прямохождение, последовательность управления мышцами — и, наконец, едва различающая свет мидия с еле слышным вздохом облегчения навсегда захлопывает свои створки.
Никодим поделил шерстяной клочок на несколько частей, как будто собрался проверять витальность целого взвода, внезапно пораженного каталепсией. Столь же аккуратно ступая (но все-таки замарав ботинок в крови, поскольку та и не думала останавливаться), он приблизился к Зайцу и пристроил тому под нос шерстяной комочек. Его немедленно снесло в сторону: впрочем, это дуновение Никодим ощутил и сам, только сейчас заметив, что входная дверь приоткрыта. Сцена его восприятия сразу расширилась — и он сразу, в частности, вспомнил про ожидающего его шофера, любителя дармовых папирос (одна из которых не помешала бы, между прочим, и ему). Он подошел к двери и прикрыл ее, после чего повторил опыт с шерстинкой. На этот раз она осталась неподвижной. «А кому угодно зайцев, их зимою полон рынок», — прозвучала у него в голове неизвестно откуда взявшаяся цитата. Святослав Залкович был окончательно и необратимо мертв.
В состоянии туповатого равнодушия Никодим отправился в ванную мыть испачканные руки: сначала долго тер их щеточкой под струей горячей воды, то и дело поднимая взгляд на портрет красногубой красавицы, потом так же долго вытирал их желтым махровым полотенцем; ниточка зацепилась за заусеницу на ногте и потянулась из ткани прочь; Никодим аккуратно отсоединил ее и оборвал у основания, чтобы не махрилась. Предшествующая жизнь не приготовила его к тому, что нужно делать в этой ситуации: древний стайный инстинкт велит в любой опасности возвращаться к людям, не быть одному. Выйдя из ванной, он стал искать телефон, чтобы позвонить в полицию: его не было ни в той комнате, где они сидели, ни в прихожей. Пройдя по коридору в противоположном направлении, Никодим обнаружил кухню: небольшую, но очень современную, как из интерьерного журнала, напоминающую отчасти операционную (лишняя карта, сданная на руки вегетарьянцам). Засмотревшись на поблескивающие ножи разной формы и придав излишнее значение обнаружившемуся вдруг между ними зиянию (и совершенно зря: покойный резал отсутствующим яблоко для закуски), он чуть не пропустил массивный черный аппарат, висевший на стене, — и только положив руку на его матовую эбонитовую трубку, задумался. Собственно говоря, контекст, сцена и следы должны были убедительнейшим образом утвердить полицейского следователя в мыслях о пьяной ссоре, драке и последовавшем убийстве. Впрочем, кое-что было и на его стороне: например, сравнительная его трезвость, не говоря уже про несклонность к насилию. Он вновь вспомнил о шофере, который должен был видеть таинственного посетителя, — впрочем, если посетитель был не полный идиот, то вряд ли он решился бы на задуманное, видя, что за ним наблюдают глазки-бусинки сквозь ветровое стекло. Никодим поймал себя на том, что тянет время в нерешительности перед тем, как вызвать к жизни силы, во власти которых он останется беспомощным, — так горный лыжник замирает на секунду перед тем, как отправиться в неостановимое путешествие. Мысленно себе это заметив и мысленно себя выбранив, Никодим снял трубку и, услышав гудок, стал набирать три девятки. Диск был на диво тугим, так что при каждом повороте аппарат как-то неустойчиво ерзал на держащем его гвозде. Третий раз проворачивая диск до упора, Никодим потянулся, чтобы поддержать аппарат, но он, соскользнув, рухнул вниз, разлетаясь на куски и больно ударив Никодима по большому пальцу правой ноги и заставив его от боли выронить и трубку. «Московское жандармское управление», — сказал оттуда невозмутимый мужской голос. «Специально, что ли, их набирают таких, чтобы внушать спокойствие», — подумал машинально Никодим, морщась от боли в ноге и пытаясь подогнуть ее под себя, как цапля на болоте. «Алло, алло», — закричал он, вылавливая трубку среди эбонитовых осколков. «Говорите, вас не слышно», — донеслось из трубки. «Вы слышите меня? — кричал Никодим. — Произошло убийство». «Жандармское управление, поручик Даринский, — представилась трубка, — говорите». «Это деревня Терехово, — отрекомендовался Никодим, — так слышно?». «Ничего не слышно, — неожиданно впопад отвечал поручик. — Не занимайте линию», — после чего в трубке раздались короткие гудки.
Любой человек, неожиданно закончив телефонный разговор, обычно некоторое время с изумлением оглядывает трубку, как бы недоумевая: неужели этот бездушный кусок эбонита мог вызвать у него такую бурю чувств? Укоризненно глянув на обломки аппарата и пристроив среди них трубку, Никодим обнаружил вдруг необыкновенный прилив энергии, как будто неудавшееся собеседование с жандармом взбодрило его. Машинально погасив свет на кухне, он вновь прошел по коридору, прокрался на цыпочках мимо Зайца, как будто боялся его разбудить, и распахнул входную дверь. Шофера не было, машины не было, а была темнота, свет редких звезд, собачий лай и стрекотание кузнечиков. В соседнем доме затихли гаммы, а окна его погасли за исключением одного, за которым слабо колебалось пламя свечи или ночника. Никодим вновь ощутил хорошо знакомое ему непреодолимое предчувствие неловкости: конечно, он мог бы постучать в дверь соседнего дома, перебудить хозяев и заставить себя выслушать — но что сказать им, с каким текстом обратиться? «Тут вашего соседа убили»? Да,
Фонари в Терехове еще не изобрели, но вернувшееся к Никодиму ночное зрение существенно расширило границы его временной вселенной, напомнив процедуру проявления фотографий: сперва только темные пятна, штриховые контуры — а после, вдруг, каким-то чудом целая картина. Нельзя сказать, чтобы он начал различать подробности, да и все по-прежнему продолжало оставаться монохромным, но контуры дороги, громада Зайцева дома (у него-то как раз окошки светились, внушая, быть может, гипотетическому путнику ложные надежды), тени окрестных домов проступали в ярком свете почти полной, едва на ущербе луны. Зато, в отличие от мутной фотографической карточки, которая могла дополнительно воздействовать лишь на обоняние: чем-то терпким, нагло химическим наполнял атмосферу фиксаж, — обставшая его ночь была многоголосой и пахучей. Звуки, обычно неслышные горожанину из-за постоянного гула, который сперва вливается ему в уши извне, а позже начинает зарождаться в голове уже самостоятельно, как неотвязная мелодия, обступили Никодима, приведя его в странное состояние: так, вероятно, чувствовал бы себя водопроводчик, пришедший наниматься в консерваторию и вдруг попавший на симфонический концерт. Общий фон, акустическую подкладку, создавали кузнечики-самцы своим стрекотанием, которое применительно к одной особи могло бы показаться неизящным, но, помноженное на миллион, производило грозное и величественное впечатление. На фоне кузнечиков менее были слышны, но все же различимы несколько оттенков жужжания, переходящего порой в писк: единственный голос насекомого, имевшего к Никодиму непосредственное отношение: так звучала комариха, подлетавшая к нему в надежде напиться крови (и на фоне полного равнодушия остальной природы она даже растрогала его). Дальше вступала партия земноводных: кваканье лягушек неслось со всех сторон, как будто он находился на острове. Свистели крылья на удивление молчаливых птиц (впрочем, может быть, это были и летучие мыши). Где-то очень далеко лаяла собака, причем явно прислушиваясь к порождаемому ею эхом: тявкнет и несколько секунд слушает. Никодим вообразил эту собаку: присевшую на задние лапы, палевую, с висячими ушами и умной мордой. Несколько минут он стоял и внимал звукам, пока комариха, не верящая, может быть, своему счастью, спешно насыщалась; наконец откуда-то справа, издалека, послышался автомобильный клаксон — восприняв это как подсказку, Никодим медленно зашагал прочь.
Идти оказалось проще, чем он ожидал: дни стояли длинные, так что угасавшее полыхание на западе уже начинало будить какое-то предчувствие первых лучей на востоке, да и попривыкшие глаза вполне различали отсыпанную светлым камнем дорогу, развлекаясь, впрочем, распознаванием аморфных фантомов по обе стороны: то виделся ему единорог, замерший в тени деревьев, то небольшая воздушная мельница, то скрюченная, гигантского роста, старуха. В какой-то момент дорога вывела к перекрестку, на котором он, повинуясь тому же инстинкту, повернул направо, потом пошла вниз: запахло болотной влагой, послышался тихий плеск… под ногами его оказались деревянные доски моста, потом снова гравий. Минут через тридцать он заметил впереди лучи фар, прорезающие ночной воздух; обстановка располагала к тому, что первым его стремлением было спрятаться, но, поразмыслив, он, напротив, решил не таиться, восприняв близкое явление машин как добрый знак. И точно — еще через несколько минут он вышел на шоссе и повернул в сторону стоящего над Москвой желтоватого зарева.
Фонарей не было и тут, но по асфальту идти было легче, и Никодим, приободрившись, стал размышлять о первоочередных делах. Все меньше и меньше хотелось ему являться в участок: понятно было, что, увидев на пороге гражданина с руками по локоть в крови и взволнованным рассказом об убийстве в деревенском коттедже, полицейские его первым делом задержат — и будут совершенно правы. Было это неудобно сразу по нескольким причинам: с одной стороны, это могло поумерить следовательский пыл в отношении истинного злодея, с другой — даже если допустить, что ему поверят и розыск убийцы не остановят, все равно Никодиму, по всей вероятности, пришлось бы провести это время в тюремной камере, что представлялось ему перспективой крайне незаманчивой. Как и любой человек, не брезговавший криминальными драмами в синематографе, он примерно предполагал, в каком направлении пойдет сейчас расследование, и думал, что до него если и доберутся, то не сразу. Собственно, ему требовалось совсем немного везения, чтобы не успеть оказаться в поле зрения полиции до завтрашнего поезда: отчего-то он был уверен, что за три-четыре дня, которые придется потратить на Шестопалиху, ситуация разъяснится и убийца будет если не найден, то хотя бы определен. При определенной доле фарта Никодим мог вообще не понадобиться: даже если следователь пройдет по сегодняшним следам Зайца, начиная со скандала с премией, то на его сравнительно юного спутника ему укажут только официантка и шофер (кстати, неизвестно куда девавшийся). При этом официантка знает его лишь как сына Шарумкина, чего для идентификации явно недостаточно, а шофер мог только запомнить его внешность: кажется, ни о чем, что могло бы послужить определению личности, они с Зайцем при нем не говорили. Дом, конечно, был полон его отпечатков пальцев, так что в случае поимки отпираться было бы бесполезно, но опять-таки в полицейской дактилоскопической картотеке Никодима не было, так что прямо указать на него они не могли.
Поток его размышлений был прерван автомобилем, обогнавшим его и сразу остановившимся. Не слишком разбиравшийся в машинах, Никодим отметил, что своей горбатой формой он больше всего напоминает небольшую черепаху, что сразу его иррационально расположило; впрочем, логическая часть сознания подсказала ему, что он не похож на полицейскую машину и, следовательно, безопасен. Он подошел к правой двери, стекло которой рывками опускалось: за ним обнаружилась немолодая и чрезвычайно корпулентная дама, которая с некоторым даже раздражением бросила Никодиму «да садитесь же». Тот потянул ручку, но дверь не поддалась. «Нажмите», — крикнула она еще более раздраженно. Ручка не нажималась. «На ручке кнопка, ее нажмите», — размеренно произнесла дама, явно, с трудом сдерживаясь. Наконец дверь поддалась, и Никодим скользнул внутрь. Машина немедленно тронулась.
Никодим вновь мысленно сравнил себя с щепкой, уносимой потоком, игрушкой столь могучих сил, что сопротивляться им было бы нелепо и смешно. Конечно, теоретически можно было отказаться садиться в «фиат» (он разглядел эмблему на тоненьком руле) и остаться на темной обочине: вряд ли спасительница стала бы засовывать его в машину насильно; с другой стороны, ему как-то не хотелось нарушать логику происходящего, в которой чудился внутренний замысел; более того, он полагал, что волю, управлявшую его бытием, ему не переломить. Подобно опытному пловцу, попавшему в зону подводного течения, ему казалось правильным сберечь силы, поддавшись движению воды, чтобы потом, обретя собственную волю, выгрести уже безвозбранно в сторону спасительного берега.
В лучах фар встречных машин он украдкой разглядывал свою автомедоншу. Лет ей было около шестидесяти, а может быть, и побольше. Очень полная, высокого, вероятно, роста, она вела машину, глядя прямо перед собой, так что виден был только ее профиль с носом горбинкой, придававшим ей что-то горделиво-римское. Коротко стриженные волосы были покрашены в неестественный оттенок сине-фиолетового колера (отчетливее в редких сполохах света было не разглядеть). Одета она была в светлое, слегка легкомысленное для своего возраста платье с крупными цветами; от нее крепко пахло сладковатыми духами, пропитавшими весь салон.