Григорьев пруд
Шрифт:
И лишь только спускаясь в шахту, он забывал о том, в каком неопределенно-вялом состоянии находится, работал увлеченно, внимательно, на вопросы Леонтия отвечал с улыбкой:
— Милые бранятся — только тешатся... Или у самого так не было?
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
До позднего вечера просиживал у себя в закутке Сергей Филиппович Губин. Даже обедать в столовую не ходил. Сверток с едой приносила ему жена — сухонькая, маленькая старушка. Вздрагивая от шума токарных станков, от резких ударов молота, от звонких перестуков зубил, она, пугливо озираясь,
— Едва живой добралась... Рази можно так?
— Ничего, мать, ничего, — успокаивал ее Губин, вытирая ладони чистой тряпкой. — Привыкай. — И серьезно говорил: — В шахту надо тебя сводить. Выполнить на старости лет обещание. Как, согласная?
— Избави боже! — обмирала старушка и с опаской поглядывала на мужа: шутит он или всерьез говорит.
А Губина еще до сих пор сердило, что жена его так всего боится. Никак он не может ее приучить. Почти тридцать лет вместе прожила, а страх перед шахтой остался, и не вытравить его ничем. И хотя понимал Губин, что смешно на это сердиться, но ничего не мог поделать с собой. Это чувство в нем жило и до сего дня.
— Ладно, не обмирай. Пошутил я.
— Знаю я твои шутки, — ворчала старушка. — Опять задержишься?
— Опять, — твердо отвечал Губин.
— Не жалеешь ты себя. Сгубишься на проклятущей работе. Всех денег не заработаешь.
— Ну, поехала... — Губин торопливо дожевывал обед, выпроваживая жену, вздыхал: «Тридцать лет вместе, а так и не понимает меня. И не поймет. Вот это уж обидно».
«Себя виноватить надо, себя», — думал он с грустью.
И вспоминалась ему его первая любовь, да и, видно, последняя. Любовь к Тане Воробьевой, которая стала не его женой, а женой товарища — Михаила Ушакова, матери Леонтия. И не поэтому ли он любил встречаться с Леонтием? Но ни разу еще не обмолвился о матери его и, наверное, так бы и не рассказал, если бы не эти долгие, трудные вечера.
Несколько дней назад его вызвал к себе директор шахты.
— Задание вам, Сергей Филиппович, срочное. И ответственное. Тут вот находится начальник пятого участка Павел Ксенофонтович. Он вам все объяснит.
Зацепин разложил на столе огромный лист ватмана, пригласил Губина.
— Наслежу я вам тут, — смутился старик, кинув взгляд на испачканные в глине сапоги: прямо из цеха пришел в кабинет директора.
— Ничего, дело важное. — И Кучеров, взяв под руку старика, подвел его к столу.
— Вот какое задание, — спокойно заговорил Зацепин, наклоняясь над листом ватмана. — Это схема бара. Все части его будут изготавливать на заводе, а вот эту часть, которая называется по-простому «лыжей», мы попросили бы сделать вас. Конечно, могли бы и чертеж ее отправить на завод, но тут есть кое-какие соображения... Вы понимаете, Сергей Филиппович?
— Чего уж не понять. Приходилось и «лыжу» делать, — спокойно ответил Губин.
— Это хорошо, — улыбнулся Зацепин. — Мы верим, что вы заказ этот выполните. Но срок очень сжатый. Всего пять дней.
— Маловато. Но попробовать можно.
Чаще всех остальных — и Федора Пазникова, и даже самого Зацепина — бывал у Губина в закутке Леонтий Ушаков. Утром он забегал ненадолго, зато вечерами засиживался допоздна. Домой возвращались вместе.
Поначалу Губин ворчал:
— Шагал бы ты, сынок, домой. Жена заждалась, ругаться будет.
— Ничего,
— Это хорошо, когда понимает, — вздыхал Губин и все же напоминал: — Иди. Тебе, молодому, выспаться надо. Тут делов не так много, сам управлюсь.
— Не сомневаюсь, Филиппыч, — смеялся Леонтий и грубовато-ласково обнимал за плечи старика. — Поучиться хочу. — И откровенно, как никому другому, признавался: — Понимаешь, Филиппыч, трудно мне, во многом я еще не разбираюсь. Вон ее сколько, техники, так и прет, а я кто? Окончил курсы при учебном пункте — и все. Разве тут вникнешь во все механизмы? А ведь должен, раз я бригадир. Порой до глубокой ночи сижу за учебником и ни черта не пойму, прямо злость берет. А каждый раз в учебный пункт бегать стыдно. Вижу — учиться надо, в техникум идти надо, а вот не решусь. Да и как? Страшновато.
— А ты не бойся. — Губин присаживался рядом, наставительно говорил: — Отец твой трудностей не боялся. За любое дело брался с охотой. Вот и ты родовы своей не срами.
— Так ведь тогда, Филиппыч, техники этой не было.
— Верно говоришь — не было. И плохо, что не было. А раз пришла, вровень должны стать с любым инженером.
Улыбнулся Леонтий. Выплыл в памяти эпизод, который на его глазах произошел. Явился как-то в цех главный механик из треста, с проверкой какой-то, и давай наставления читать молодым слесарям; те растерялись, не знают, как быть. Тут и окажись поблизости Губин. Один вопрос задал главному механику, другой, и выяснилось вдруг — ругает-то высокий гость ребят зазря. «Зачем же так, уважаемый, огульно охаивать? Да вам поучиться у них надо, а вы их ругаете». Главный механик к директору шахты жаловаться побежал. Кучеров защитил. Да и никакой защиты не нужно было старику, его защита — справедливость.
— Совет мой — учись, — продолжал наставлять Губин. — Еще молодой, осилишь любую технику. Вот мне уже не угнаться.
— Ну что ты, Филиппыч! — удивлялся Леонтий. — Ты наш самородок. У тебя только и поучиться.
— Вот и учись, пока я живой, — просто отвечал Губин.
— А сам гонишь. Как же так, Филиппыч?
— Я не гоню. Я за тебя да за жену твою волнуюсь. Ну, а раз она у тебя с понятием, то, что ж, сиди. Мне-то оно приятнее.
Похож был на отца своего Леонтий. И резким поворотом головы, и порывистой походкой. И не раз Губин вздрагивал: казалось, идет рядом с ним друг его Михаил. И голос его слышит, и сильную руку ощущает на своем плече. Еще шаг, другой — и выбежит из-за угла дома Таня Воробьева, радостно вскрикнет: «Наконец-то! А я уже все глазоньки проглядела! Живые-здоровые! Вот и слава богу!» — и подхватит обоих под руки, засмеется.
Все-все как будто наяву, даже сердце схватило — не отпускает.
— Погоди, сынок, не гони шибко.
— Что с тобой, Филиппыч?
И тут-то Губин и рассказал Леонтию о дружбе своей с его отцом, о матери его, о том, как любили они ее и как плакал он по-мальчишески беспомощно, когда узнал, что Михаила выбрала в женихи Таня Воробьева, и как с горя да с отчаяния он в тот же год женился на деревенской девушке, которая до сих пор его не понимает...
— Вот так, сынок, вот такие дела... И я не жалею, что все так обернулось... Жили мы по-своему трудно, счастливо жили. И друзьями навек остались с твоим отцом. И с Таней отношения были добрые. Ревность свою не выказывал, в себе таил. А мать твою, сынок, до сего дня люблю...