ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
* Аферим — хвала и честь.
Абрек вышел из оврага, помахивая руками, чтобы они высохли, подошел к коврику, посмотрел на горы и солнце, проверяя, где расположена Мекка, встал лицом к восходящей стороне и что то зашептал. Это абрек объявил, какую молитву собирается совершить. Подняв руки до уровня плеч, он громко произнес: — Аллах акбар! — Вложил левую руку в правую и зашевелил губами, начав первую суру Корана. Озермес перестал смотреть на него, он знал все, что последует за этим. Вды спросил, почему нельзя совершать вместо пяти намазов, и не было для них занятия более нудного, чем молитва. Мулла не объяснял, почему надо совершать те или иные движения, в чем их смысл. После первой суры следовало наклониться, чтобы ладони коснулись колен, потом выпрямиться и произнести: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу», опуститься на колени, приложить ладони к земле, затем, распростершись на коврике, прикоснуться носом к земле, подняться на колени, снова ткнуться носом в землю. Все это вместе называлось ракатом, и в полдень, во второй половине дня следовало совершать по четыре раката, на утренней заре — два, после захода солнца — три. Когда Озермес однажды спросил почему нельзя совершать вместо пяти намазов один и нельзя ли соединить дневные ракаты; два прибавить
Озермес встал и пошел в саклю к Чебахан. Разговаривать с абреком о вере и намазе было столь же бессмысленно, сколь и задавать вопросы мулле о ракатax. Абрек не возьмется за палку и не схватится за кинжал, он наверняка ответит так же, как любой, живущий без сомнений человек: так надо, так установлено небом. Разумеется, абрек волен веровать, думать и поступать по своему, но разве слепая вера в Бога не сковывает устремления и действия человека? Недаром ведь слово ислам в переводе означает покорность.
Наутро Озермес, чуть свет, отправился на охоту. Перейдя через речку, он стал подниматься по склону лесистого ущелья, затянутого туманом. Удача не баловала его, он спускался к пещерам под нависшими скалами, забирался в густые заросли азалий и рододендрона, осматривал поляны под дубами, но медвежьих следов не обнаружил. Или Мазитха оказался неблагосклонным к нему, или не стоило следовать совету абрека. Где, интересно, обитает Мазитха, где он спит? Не может быть, чтобы он и днем, и ночью без устали скакал на своем златощетинном кабане и никогда не отдыхал. Безусый Хасан уверял, что два или три раза видел Мазитху издали, и тот однажды даже кивнул ему усатой головой. Подстрелив на заходе солнца трех тетеревов, Озермес побежал обратно. Он досадовал, что не сумел выполнить просьбу гостя и решил назавтра поискать медведя там, куда намеревался пойти — внизу, в лиственных лесах.
Еще издали Озермес увидел, что дверь в саклю прикрыта, а над летним очагом не курится дымок. Он перешел на шаг, остановился, встал за сосну и оглядел поляну. Ни у сакли, ни у хачеша никого не было, а дверь хачеша, как обычно, была отворена. Перебежав краем пропасти к поляне, Озермес прислушался, до него донеслось лишь запоздалое чоканье дроздов. Выждав время, он, уже не скрываясь, подошел к сакле и позвал Чебахан. — Ты жив?! — вскрикнула она за дверью. — О, муж мой! — Выбив клин, Чебахан распахнула дверь, и Озермес увидел ее алое от заката лицо и почерневшие глаза. — А где он? — шепотом спросила она. Озермес опустил наземь тетеревов и оглянулся. — О ком ты? Что случилось, белорукая? — Чебахан, не ответив, выглянула за дверь и посмотрела на хачеш. Догадываясь, Озермес спросил: — Неужели сюда поднялись казаки? Они убили его? — Из глубины глаз Чебахан, как из стволов ружья огонь, выплеснулась ненависть. — Пусть возмездие Тха поразит этого пши, поправшего адаты предков! Войди в саклю, вдруг он где нибудь поблизости. — Подняв тетеревов, Озермес переступил через порог. Чебахан закрыла дверь, вбила клин, подняла с земли обнаженный кинжал, положила его на тахту Озермеса и, словно захлебнувшись вздохом, открыла рот и тяжело задышала. Бросив лук и колчан, Озермес схватил ее за плечи. — Ничего, ничего, — прошептала она, — пройдет... Сядь, ты устал. Я расскажу... Сядь. — Озермес отпустил ее и сел на чурбачок. Она села тоже и прислушалась. — Там никого нет, — все еще ничего не понимая, сказал Озермес. — И в хачеше? — В хачеш я не заходил. Посмотреть? — Нет, нет, будь здесь! Сперва я расскажу... Помнишь, я сказала, что у него глаза, как у беркута? Беркут обиделся бы, если б услышал мои слова... Когда ты ушел, я принесла ему поесть. Он попросил, чтобы я не уходила. Развлеки меня своей беседой, прекрасная гуаше. И всякие другие такие же слова. Я хотела уйти. Он сказал, что если я люблю своего мужа, то должна выслушать его. Я осталась. Он сказал: уговори Озермеса вернуться к людям, там, возле моего отца, он в почете у русских, вы станете богатыми, и джигиты будут славить твою красоту. — Чебахан мрачно посмотрела на дверь. — Потом сказал: здесь в горах, ты погибнешь, красавица, брось этого джегуако, пойдем со мной, я возьму тебя в жены, ты станешь женой благородного пши. — Сердце Озермеса сжалось в камень. — Подожди, — осипшим голосом произнес он, — ты ничего не путаешь? Может, ты неверно поняла его? — Он не стоит того, чтобы я повторяла его слова! — крикнула Чебахан. — Когда я сказала, что он не человек, а неблагодарный шакал, он вскочил и сжал мою руку... Посмотри, она распухла. Я другой рукой схватилась за его кинжал... Я ударила его кинжалом по руке, вырвалась, добежала до сакли, вбила клин, а он ломился в дверь, грозил поджечь саклю, если я не открою. Я ответила: если ты войдешь, я убью себя. И еще, что ты застрелишь его и ославишь перед всеми. Потом крикнула: будешь ломать дверь, выстрелю из ружья, и ты закувыркаешься, как заяц! Он что-то еще сказал, а потом я услышала его шаги. Он ушел, но куда, не знаю. И я испугалась, подумала: вдруг он пойдет навстречу тебе? Как обогнать его и предупредить тебя? Но я не знала в какую сторону ты пошел, страшилась выйти, и еще в животе стал шевелиться ребенок...
Чебахан умолкла и снова уставилась на дверь. Озермес тоже невольно оглянулся. Однажды, когда отец взял его с собой в приморский аул, он пошел с мальчишками купаться. Они поспорили, кто нырнет глубже. Озермес взял тяжелый камень, опустился в воду и вниз головой, отталкиваясь ногами, устремился ко дну. Вскоре у него сдавило грудь, но дна все не было. Наконец руки коснулись песка, и он, выпустив камень, стал, задыхаясь, подниматься, понимая, что воздуха ему не хватит, что он вот вот захлебнется. Перед глазами зароились черные мушки, и уши заложило. Такое же чувство было у него теперь. Тогда он все таки всплыл, но до берега добраться не смог, и его вытащили перепуганные товарищи... Глубоко вздохнув, он сказал: — Успокойся, белорукая, мы в своей сакле, а он для меня уже не гость. Хотя слова твои сыпались, как камнепад, я все понял. Ты еще раз доказала свою смелость, и я горжусь, что жена моя похожа на Редедю. — Она посмотрела на Озермеса, что то вспомнила, закрыла лицо руками и затряслась от смеха. Озермес вытаращил глаза. — Что тебя рассмешило? — Ну, как, как не смеяться? Ведь я же не умею заряжать ружья, я даже в руки его не взяла. Вон оно, как висело, так и висит. И среди кого
Озермес открыл дверь и пошел в хачеш. Как он и думал, хачеш был пуст. Абрек взял ружье и лук, но почему то оставил на тахте стрелу с железным острием, которой вытаскивал пулю. То ли на память, то ли забыл ее, а может, хотел дать знать, что отныне между ним и Озермесом вражда. Озермес взял стрелу, потрогал пальцем зазубренное острие и поставил стрелу в угол, наконечником вниз. О чем думал Меджид, совершая намаз, намечал ли, молясь Аллаху, похитить Чебахан? Где предел коварству человека, и что стоят все его рассуждения о Боге? Как вспоминал Меджид, Аллах своим вечным знанием создает действия человека в соответствии со свободным выбором каждого. Но тогда получается, что действия Меджида создавались самим Аллахом... Озермес, оставив дверь в хачеш открытой, вернулся в саклю и спросил у Чебахан, подвешивающей казан с водой над очагом: — Как ты считаешь, Аллах приложил руку к твоему спасению? — Аллах? — удивилась она. — При чем тут Аллах? — Озермес слабо улыбнулся и понурил голову. Ему доводилось слышать о человеческом коварстве и чьих-то злых поступках. Об этом рассказывали старики: «Вот, помню, когда я еще не привел жену...», либо соседи: «В одном ауле, до него девять дней пути...» Почему то черные дела совершались или в давние времена, или где-то далеко, и чаще всего теми, кто обладал властью. Разумеется, неправедное иногда творилось и внутри аула, но издавна привыкнув осуждать человека в лицо, а не за спиной, люди избегали говорить о тех, кто жил рядом. Самого Озермеса коварство человека обходило стороной. И быть может, поэтому, теперь, когда они с Чебахан жили вне людей, содеянное Меджидом вызывало в нем не жажду мести и не ненависть, как у Чебахан, а стыд, такой горький, будто не Меджид, а сам он, потеряв совесть, унизился до бесчестия.
Ночью Озермес спал тревожно и несколько раз просыпался. Позавтракав утром, взял лук, семь стрел и сказал Чебахан, что пойдет поохотиться на дроф. — Если ты, белорукая, отправишься по ягоды, на всякий случай не отходи далеко от сакли и возьми с собой кинжал.
Прикинув, куда мог направиться Меджид, Озермес осмотрел опушку леса и пошел вниз, присматриваясь к влажной земле и кустарникам. Следы абрека терялись уже за шафрановым лугом. Недоумевая, Озермес побежал по направлению к озеру. Седло и сбруя по прежнему висели на ветке липы, и никаких следов, оставленных человеком, на траве и песке не было. Встревожившись, Озермес побежал обратно, придерживаясь русла речки. До сакли было уже близко, когда впереди послышалось карканье ворон, сообщавших стае о добыче. Озермес, сбавив шаг, пошел на вороньи крики. Раздвинув кусты, он увидел абрека. Тот лежал между деревьями на тропе, ведущей к водопою. Озермес подошел кнему.
Меджид валялся скорчившись, выпучив глаза, оскалив зубы и схватившись руками за стрелу от самострела, пронзившую его насквозь. Войдя под мышку ему, она высунулась у сердца. Озермес потрогал холодный лоб мертвого и попытался вытащить стрелу, но она не поддавалась. Озермесу, убедившемуся в могучей жизнестойкости этого человека, не верилось, что тот мертв, он опустился на колени, прижался ухом к его груди, приложил обнаженный кинжал к открытому рту и убедившись, что на этот раз Меджид мертв, поднялся на ноги. Посмотрев на садящуюся на макушки елей и сосен стаю ворон, он поднял с земли ружье и лук, отломил от стрелы, убившей Меджида, острие и хвост с оперением, взвалил негнущееся тело на спину и понес по подъему к сакле.
Обозленные вороны подняли шум, несколько ворон пролетели над самой головой Озермеса, но клюнуть остереглись. Как занесло Меджида на звериную тропу, ведь она уводила его от прямого пути к равнине? Напиться воды он мог и до ухода, в хачеше. Может, вспомнив, что уже полдень, решил обмыть лицо и руки перед намазом? Коврика у него не было, он оставил его в хачеше, но коврик не обязателен, можно просто очистить землю от листвы и веток. К воде Меджид шел не очень быстро, потому что, если б он зацепил веревку на бегу, стрела пролетела бы за его спиной. Случайность такая смерть, либо возмездие? Если возмездие, то чье — Аллаха или Тха? Мертвое тело давило на спину, как чужой грех. Не Меджида вина была в том, что отец его не хотел считать детей, рожденных от наложницы своими, не виновен был Меджид и в том, что его вынудили стать абреком, наконец, в том что окружающие его превыше всего ставили смелость ради смелости и такие отважные поступки, которые, волей неволей, приводят человека к жестокости и насилию. И не здесь ли одна из причин бедствия, обрушившегося на адыгов?..
Озермес бросил ружье и лук Меджида у сакли, окликнул Чебахан и понес абрека к кладбищу. Опустив мертвеца на спину, он с трудом выпрямил его руки, вытянул их вдоль туловища, потом стал закрывать ему рот и глаза, однако нижняя челюсть отваливалась, а веки отвердели, и глаза не закрывались. Оттого, что мертвец смотрел и скалился, казалось, что он смеется над движениями Озермеса, над самим собой и над продолжающими жить своей вечной жизнью небом и землей. На траву рядом с мертвым телом легла тень Чебахан. — Если тебе не трудно, белорукая, принеси мне лопату, — сказал Озермес. Вернувшись с лопатой, Чебахан спросила: — Где ты его догнал? — Он еще вчера днем угодил под стрелу из самострела. — Значит, это не ты? — А тебе хотелось, чтобы убил его я? — Чебахан пожала плечами и выпятила губу. — Он этого заслуживал! — Склонив голову к плечу, она посмотрела на окалящегося абрека и отвернулась. Глаза ее, как с ней бывало, стали подобны зеркальцам, отражающим мелькание бегущей воды. Но зеркальца тут же растаяли, глаза остановились, как у человека, который к чему то прислушивается, и она, приложив ладонь к животу, озабочен но сказала: — Мне нельзя смотреть на мертвых. Ты что, муж мой, хочешь оплакать его? — Когда мать родила Меджида, он был таким же, как и все младенцы, — с горечью произнес Озермес. — Но он верил в Аллаха, и его надо хоронить, как магометанина. — Он был адыгом, а предки его понятия не имели об Аллахе. — Озермес взялся за лопату.