ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Озермес провел рукой по лбу и вздохнул. Не дано ему, видно, столько ума, чтобы он сумел разогнать черные тучи приплывающих к нему вопросов. — Скажи мне, мой Меджид, — нарушил он затянувшееся молчание, — что ты думаешь о добре и зле? — О добре и зле? — Абрек усмехнулся. — Быть может, если Аллах дарует мне долгую жизнь, когда мне откажут руки и ноги, я начну по стариковски думать, задумываться, а пока... Живу, как живется. — И все таки, начиная какое то дело, знаешь ли ты, какие плоды оно принесет, что даст — добро или зло? — Я, как и каждый человек, ищу добра для себя. — А если твое добро — это зло для других? — Таково предначертание Аллаха: то, что добро для тебя, не может быть добром для всех. Я догадываюсь, к чему ты клонишь, хозяин мой, но твой глаз — это глаз певчей птицы, а мой глаз — глаз ястреба. — Ты слышал песню о кабардинце Дамалее? Он жил, кажется, при деде моего деда. Дамалей хотел добра для всех и поднял земледельцев против пши и орков или, как ты сказал, ястребов. Он погиб, ястребы убили его. — Песни о Дамалее я не знаю, — сказал Меджид, но слышал о нем*. Однако разве Дамалей принес людям, как ты это называешь, добро? Аллах покарал и его, и тех, кто пошел за ним против установленного порядка. И никто из них не попадет в рай. Смерть, вот добро, которое Дамалей принес земледельцам. Ты молод, но рассуждаешь, как старик. Ты твердишь: добро, добро, но для чего человеку делать то, что ты называешь добром? — Абрек повторял то, о чем Озермес только что размышлял и на что не нашел ответа. — Добро, — сказал он, подумав, — добро надо делать ради добра. — Абрек
* Дамалей (Широкие плечи) — вождь массового крестьянского восстания в Кабарде в XVIII веке. Публичное исполнение песни о нем в адыгских аулах запрещалось властями.
— Вере во всемогущего Аллаха, да славится имя его, отец не изменял, и совершает намаз, как прежде. Русские не требовали, чтобы он стал христианином. А как я попал сюда?.. — Абрек выпрямился и глаза его загорелись. — Я был с отцом, водил своих джигитов в набеги, мы угоняли лошадей или баранту то у кабардинцев, то у абазин, то у казаков, у ногайцев брали женщин, добирались раза два и до шапсугских аулов, но на заходящей стороне земля пустела, а когда мы налетали на мирных темиргоевцев, те жаловались русским сердарам. Длинные языки доносили обо мне, и отец сердился, говорил: не оставляй следов, ты кладешь в глазах русских черную тень на мое имя. Отец потребовал, чтобы я предупреждал его о готовящемся набеге, ехал к русскому сердару, говорил ему, что в таком-то ауле поднимают головы против русских, и он накажет их за это, и после этого мы, не скрываясь, уходили в набег. Бывало, мимоходом прихватывали скот и в русских поселениях, меняли на скотине тамгу* и отгоняли стадо на продажу татарам. Но в этот раз Аллах отвернулся от нас, за нами погнались казаки, стадо пришлось бросить. Хотя наши кони и устали, мы ушли бы от погони, но тут наперерез нам поскакал другой казачий отряд на свежих лошадях. В предгорьях нам пришлось спешиться, мы положили коней на землю, легли за них и отстреливались. К заходу солнца души всех, кроме моей, предстали перед Аллахом. Я поднял коня и, положившись на него, прорвался. Лучшего коня у меня не было! Шоолоховской породы, он достался мне от старшего брата, а тот угнал его из Кабарды. — Ты сожалеешь о коне, гость мой, а своих джигитов тебе не жаль? Во имя чего они погибли? — Джигиты сами сделали свой выбор! — спокойно ответил абрек. — Они сражались без страха, и когда в третий раз прозвучит труба Исрафила, они переедут на коне в рай по мосту, тонкому, как волос и острому, как шашка. — А что ты, Меджид, будешь делать теперь? — Абрек задумался. — Направляя коня в горы, я намеревался перейти через перевалы в Грузию, я слышал, на той стороне, в Сонэ**, хорошо встречают адыгских абреков. А теперь прикидываю, не пробраться ли мне к отцу. Он, наверно, сумеет раздобыть мне прощение у русских и, может быть, устроит, чтобы меня тоже взяли на службу к ним. Воины, умело владеющие шашкой и кинжалом, нужны русским. А дальше, как повелит Аллах. Мимо открытой двери прошла Чебахан с кумганом в руке.
Абрек пригладил ладонью усы и бороду и, сощурившись, посмотрел на Озермеса. — Всемогущий и всевидящий послал мне хорошую мысль: если ты согласишься, я могу взять тебя и твою жену с собой. Отец мой рад будет иметь своего джегуако. Жизнь его достойна того, чтобы ее воспевали, и он будет щедро вознаграждать тебя за хохи***. А я как нибудь возьму тебя в набег и помогу выкрасть красивую наложницу. Подумай, не торопись с ответом. Если ты не возражаешь, я побуду у вас еще несколько дней и ночей, пока не затянет рану.
* Тамга — тавро.
** Сонэ — Сванетия.
*** Xох — заздравное хвалебное слово или песня.
— Ты можешь жить у нас, сколько тебе захочется, — ответил Озермес, — и я благодарен тебе за предложение, но раздумывать мне нечего, ибо я, как дед и отец мой, свободный джегуако и не стану прислуживать даже такому высокородному пши, как отец твой. — Что ж, воля твоя, мой Озермес, — с неудовольствием сказал абрек. — Скажи мне, уважаемый Меджид, — не встречал ли ты зимой и летом шапсугов? Кто остался из нашего народа? — Шапсугов я не встречал, — подумав, ответил абрек. — На равнине казаки, солдаты. Отец рассказывал: на наши земли русский царь будет переселять своих земледельцев... А кто из адыгов остался? Сколько бы их не осталось, каждому надо заботиться о своем спасении. Известно, кто выплывет, тот не утонет, кто приспособится — тот выживет. Но в христианство я не обращусь и, надеюсь, Аллах поможет мне отдать душу, сидя в седле, с шашкой в руке... У меня просьба к тебе, хозяин мой, одари меня какой нибудь песней, тем более что потом, когда я покину твой хачеш, кроме жены, петь тебе будет некому.
Абрек был явно обозлен отказом Озермеса стать джегуако его отца, глаза его налились кровью, но он не давал выхода своей злобе и кривил губы в усмешке. Скорее всего абрек в самом деле намеревался отблагодарить своего спасителя, но Озермесу по лисьим огонькам, мелькавшим в глазах абрека, казалось, что тот своими добрыми намерениями прикрывает какую то другую заинтересованность, возможно, хочет добиться прощения отца за набег на русское поселение и для этого ему нужно, показывая заботу о прославлении подвигов отца, привести с собой джегуако. — Да, я позабыл спросить тебя утром, — сказал абрек, — что за старика ты вырезал там, на поляне, из дерева? — Старик? — Озермес засмеялся. — Я только подправил то, что было до меня. Он похож на дядю моей жены и мы прозвали его Мухарбеком. — Но ислам запрещает изображать живое, — проворчал абрек. — А наши предки, как рассказывали и мой отец, и сведущие старики, слышавшие об этом от своих дедов, с тех пор много воды утекло, и никто из адыгов тогда об исламе и слыхом не слыхивал, высекали на камне и рисовали на глиняных кувшинах и людей, и лошадей, и разных животных. Ислам пришел к нам из-за моря, от турок. Почему же я, адыг, имеющий предков, должен исполнять чужие запреты? — Абрек нахмурился. — Наши предки бродили в ночных потемках, а ислам принес нам дневной свет. Но не буду спорить с тобой, хозяин мой. Как читал нам из Корана мулла, там сказано: кто отвергает веру в Аллаха, в писания его, в посланников его и в последний день, тот заблуждается крайним заблуждением. А теперь я готов слушать тебя.
Озермес встал и пошел в саклю за шичепшином. Чебахан, услышав его шаги, выпрямилась над очагом. — Ты долго разговаривал с ним. — Да, а теперь он просит, чтобы я спел ему. — Озермес снял с колышка шичепшин и смычок. — Хочешь послушать? — Она кивнула. — Я приду, но посижу у двери, не буду заходить в хачеш. — Почему, белорукая? В хачеше гость, а ты хозяйка. — Так, сама не знаю, снаружи мне легче дышится. Что он рассказал? — Его зовут Меджид, он тума и стал абреком, чтобы его признал отец. — А на заходящей стороне он бывал? — Нет, и с шапсугами не встречался. Говорит то, что мы
Погладив Чебахан по щеке, он пошел в хачеш. Абрек ждал его, полулежа на тахте. Озермес сел на чурбачок, подтянул на шичепшине струны и задумался. Уловив за дверью легкие шаги Чебахан, он вспомнил кабардинское сказание о красавице Редеде. Отец бережно хранил в памяти седые песни и сказания и не позволял себе изменять в них хотя бы слово. Озермес же, сам не зная почему, мог что либо пропустить или прибавить, а то и вообще сочинить новое, и отличающееся от старого, и похожее на него. Бывало, отец, слушая Озермеса, хмурился, а иногда поглядывал на него с удивлением и одобрительно кивал головой. В древнем сказании имя Редедя было мужским, в кабардинском же Редедя по воле какого-то безымянного джегуако стал женщиной, и Озермесу в отличие от отца кабардинское сказание нравилось больше.
— Редедя, счастливая Редедя, — начал он словами, которыми кабардинские джегуако обычно заканчивали предание. — Редедя была невесткой одного почтенного старика орка. Однажды буйвол стал лезть к буйволицам и мешать рабыням доить их. Редедя вышла к ним. — Я избавлю вас от буйвола, если вы никому не расскажете об этом. Клянемся, — сказали рабыни. И тогда Редедя схватила буйвола за заднюю ногу и перебросила его далеко за плетень. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Рабыни молчали, молчали, но язык сам вываливался у них изо рта, и они все рассказали хозяину. Расстроился старик орк, закручинился. Ведь если одаренная такой силой невестка рассердится на его сына, что стоит ей убить его. Думал, думал орк, как спасти сына, и надумал. Призвал он к себе его и сказал: испытай жену свою, как войдешь ночью к ней, схватись за плеть и, слова не говоря, хлещи жену, пока терпение не покинет ее. — Хорошо, отец мой, — ответил сын. Когда он отправился на половину жены, старик взял заряженное ружье и присел у двери. Бил сын орка жену, бил, а она молчит и терпеливо переносит побои. И вошел тогда старик орк к ним, и обласкал невестку, и вернулся к себе с облегченным сердцем. О, Редедя, счастливая, Редедя! — Озермес посмотрел на абрека, усы у того шевелились от улыбки. — Время шло, рождались и умирали дни, — продолжил Озермес, — и вторгся на землю адыгов хан со своей ордой, и вызвал у кабардинцев джигита, который сразился бы с его богатырем. Искали, искали кабардинцы джигита, равного по силе могучему ханскому богатырю, но так и не нашли. И тут старый орк вспомнил про невестку свою. Пошел он к предводителю войска кабардинского и поведал ему о жене сына. — Позволь, тхамада, невестке своей вступить в борьбу с вражеским богатырем, — сказал предводитель. — Не меня о том просить надо, а сына, — ответил старик, — она ему жена, а не мне. — Призвали к предводителю сына орка и стали просить его кабардинцы, чтобы дал он разрешение жене на борьбу с богатырем хана. — Я-то готов пожертвовать женой ради народа своего, — ответил сын, — но не меня о том просить надо, а жену мою. — Услышав о чем просят ее, Редедя сказала: — Если кабардинские воины нашли во мне достойную противницу вражескому богатырю, я готова побороться за народ свой. — Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Переодели ее в мужскую одежду, волосы шапкой прикрыли, да поехали к Кызбуруну, где стояла орда хана. И встали в круг воины, и вышел на середину ханский богатырь, и закричал зычно: — Кто сразится со мной? — И вышла от кабардинцев красавица Редедя. Увидел ее хан и разгневался: — Что за шутки со мной вы шутите? Как посмели вы выставить против моего богатыря мальчишку молокососа? — Тебе-то что за печаль, — ответили кабардинцы. — Что с нашим мальчиком случится? Мы за него не страшимся. — Захохотал тогда хан. — Не жалеете беднягу своего, ваше дело, уж я то его жалеть не стану. Пусть борются! — И схватил ханский богатырь Редедю, и хотел приподнять, чтобы о землю ударить, да не смог даже с места ее стронуть. И тогда подняла его Редедя, да так бросила, что не только он, но и вся земля застонала. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! — Аллах, Аллах! — закричало войско хана. — Наш богатырь упал случайно, надо назначить новую схватку! — Согласны, — ответили кабардинцы, — назначайте новый срок. — И вот снова приехали кабардинцы к Кызбуруну, и снова вышел в круг богатырь хана, и снова Редедя бросила его, да так, что он с земли подняться не смог. И тогда Редедя сняла с головы шапку и распустила свои длинные волосы. — Женщина, наша женщина победила вашего богатыря! — закричали кабардинцы. И примолкли воины хана, снялась орда, и только пыль за уходящими потянулась... Кабардинцы взяли у Редеди мужскую одежду, надели на нее женское платье и поехали домой. Все дороги, по которым везли Редедю, были устланы парчой, и спасенный народ кричал: — О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя!
Озермес опустил смычок. Абрек, повернувшись на бок, пригладил усы и похвалил его: — Ай, аферим*! Впервые слышу такое сказание. Моему отцу, да продлит Аллах лета и зимы его, твое сказание понравилось бы. Редедя была не только невесткой орка, но, наверно, дочерью орка или пши. Сказание о самом главном — о силе и бесстрашии. Но таких, как Редедя, теперь нет, женщины наши, пусть даже некоторые из них подобны гуриям в раю, годятся лишь для услаждения мужчин. — Хоть ты и гость, — возразил Озермес, — но я не могу не сказать, что ты ошибаешься. Я сам не столь давно оплакивал женщин, которые сражались наравне с мужчинами и умерли, защищая свой аул. И скажу тебе, кроме того, что среди них не было ни одной жены или дочери пши либо орка. — Откуда же пши взяться среди шапсугов! — Абрек надменно ухмыльнулся. — Ты, мой Озермес, зря стараешься переубедить меня, я пши, а ты простой джегуако, и мы ходим разными дорогами. Не будь ты моим спасителем, я разговаривал бы с тобой по другому. К тому же, об этом ведомо лишь Аллаху, может, я ожил бы и без твоей помощи. Не вообрази, что я неблагодарен, я все расскажу о тебе отцу, и, если ты когда нибудь надумаешь, он приютит тебя.
— На днях я уйду, — сказал Озермесу абрек, — и у меня к тебе последняя просьба — добудь лохмоногого, его жир поможет мне полностью излечить рану на груди. — Последнее время лохмоногие не попадались мне, — сказал Озермес, — но я завтра же пойду на охоту. — Я пошел бы тоже, но, боюсь, не угонюсь за тобой. В какую сторону ты направишься? — На нижнюю. — Абрек задумался. — Не стану уподобляться тому, кто, стоя на берегу, подает советы тонущему, однако, сдается мне, теперь лохмоногих легче будет найти выше, в горах. Не найдется ли у тебя молитвенного коврика? Мой был привязан к седлу, но где то затерялся. — Поищу какой-нибудь взамен, — сказал, поднимаясь, Озермес. — А за седлом можно будет сходить, я привязал его к ветке дерева у озера, неподалеку от которого нашел тебя. — Заберу седло, когда буду проходить мимо, — сказал абрек. — Да и к чему оно мне, хороших седел у отца на целый табун хватит. — Сходив в саклю, Озермес принес один из обожженных ковриков, взятых Чебахан в ауле, и отошел к Мухарбеку, чтобы не мешать верующему в Аллаха совершать намаз. Выйдя из хачеша, абрек осмотрел землю, убрал и отбросил несколько сухих веточек, постелил коврик и ушел к речке, чтобы обмыться, снять с лица, рук и ног все нечистое. Большую нечистоту он смывать не станет, потому что рана помешает ему выкупаться в речке. Озермес сел на мертвое дерево так, чтобы видеть молящегося, почему-то любопытно стало, правильно ли тот совершит намаз.