ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Уходил потемневший от усталости день, на смену ему после ночи нарождался молодой и светлый. Озермес рубил деревья, обтесывал их топором, с помощью Чебахан заготавливал плетни для стен, настилал крышу. Сакля, после того как Чебахан обмазала плетни глиной, получилась добротной. Две тахты, стол и чурбачки были готовы, когда появилась Абадзеха. После того как смятенная душа покинула ее, Озермес снова принялся за хачеш. Покой и умиротворение, владевшие им от сознания, что черные дни позади, улетели, как осенью улетают снегири и сорокопуты. Снедаемый непонятной ему самому тревогой, Озермес торопился, хватался за топор на рассвете и возился до темноты. — Куда ты скачешь, муж мой? — удивлялась Чебахан. — Еще лето, холода и не подумывают даже о том времени, когда им полагается спускаться со снежных вершин. — Объяснить свое беспокойство Озермес не мог и поэтому лишь пробормотал: — Вдруг дожди пойдут, а хачеш еще не готов. — Разве ты кого нибудь ждешь? — Кто знает... — протянул он. Чебахан испытующе посмотрела на него и криво усмехнулась. — Может, ты надеешься, что сюда забредет другая Абадзеха, но не потерявшая разума? — Усталый Озермес только рукой махнул.
Вечером, перед тем как лечь спать, они, как обычно, сидели, отдыхая у огня. В лесу заухала сова. Чебахан зябко передернула плечами. — Отцовский хачеш редко пустовал, — задумчиво произнесла она, — к нам приезжали друзья отца из других аулов.
Озермес утомлялся и редко навещал Чебахан на ее тахте. Не тянуло его к ней и потому, что ее тонкое, гибкое, как у змеи, тело по прежнему не отзывалось на его ласки. Ощущая неладное, она пыталась что либо изменить. Однажды, когда он, разочарованный, отодвинулся от нее и встал, она зашептала: — Я уже говорила тебе... Объясни, что я делаю не так, научи меня. — Ни волк, ни олень не обучают своих жен! — буркнул он и ушел к себе. Другой раз она, затаив дыхание и напрягшись, вытерпела ласки Озермеса, а потом сама принялась неумело ласкать его. Он оттолкнул ее, попав рукой в плоскую грудь. — Оставь меня в покое! — Она заплакала. Когда он встал, она вдруг вцепилась в его руку, зашипела, как рассерженная кошка, и на Озермеса будто обрушились катящиеся с горы камни. — За что ты мучишь меня, муж мой? Может, это не я, а ты виноват, что живот мой не распухает? Когда солнце, ты неласков, потому что так велит адат, а когда темно, делаешь мне больно и злишься на меня!.. Я ведь просила, чтобы ты взял второй женой Абадзеху, она уже рожала и, наверно, ночью была бы такой, какая нужна тебе. Может, у нее родился бы ребенок и она, снова став матерью, не впала бы в грех и не бросилась в пропасть!.. Моя мать как то при мне сказала, что адыгские мужчины днем почитают своих женщин, как Жычгуаше, а ночью обращаются с ними как с рабынями. Я долго терпела, а теперь терпение мое треснуло, как старый кувшин, и я скажу все, что думаю. Если ты считаешь меня рабыней, я уйду, куда понесут меня ноги, потому что я свободная женщина, у которой свободными были и мать, и бабушка, и прабабушка моей бабушки. К их мудрым советам прислушивались не только их мужья и дети, но и седобородые тхамады. — Выпустив его руку, Чебахан умолкла. — Он, обдумывая ее слова, молчал, а потом сказал: — Не пойму тебя, ты трясешь хвостом, как горихвостка. Я ведь помню, это ты предложила, чтобы я взял Абадзеху в жены, и тут же призналась, что вовсе не хочешь этого, а теперь упрекаешь меня, обвиняешь в ее смерти. А насчет... — Иди к себе, муж мой! — прервала его Чебахан. — Прости, что я так говорю с тобой. Я выслушала бы тебя до конца, но мне надо поговорить с заступницей женщин. — Имя покровительницы женщин Тхагуаше при мужчинах не называли, и вмешиваться в разговор женщины с божеством нельзя было. Озермес стиснул зубы, вернулся к себе, лег на спину и уставился в темный потолок. Чебахан бросилась на него, как взбесившаяся рысь. Такое нападение следовало сразу же отразить. Он так и поступил бы, не призови она на помощь Тхагуаше, а теперь время упущено. Повинным в гибели Абадзехи, свидетель тому Тха, он не был, что же до всего прочего... Когда дух ярости покинет Чебахан, он, не унижая себя криком, объяснит ей, что бранные слова различимы и во мраке ночи и жена в темноте тоже не должна кидаться на мужа, как клятвопреступница лиса на домашнюю курицу. Отобрав слова, с помощью которых он заставит Чебахан просить прощения, Озермес заснул, будто сорвавшись с отвесного обрыва.
Проснулся он легко, вскочил, радуясь ясному утру, и стал, как намеревался с вечера, собираться на охоту. О прошедшей ночи он не вспоминал, как не вспоминают короткий, быстро промелькнувший сон. Чебахан лежала на боку, лицом к стене. Одевшись и взяв лук и стрелы, он пошел к двери, услышал скрип тахты и обернулся. Черные, во весь глаз, зрачки Чебахан уставились на него, как охотник нацеливается в дичь, в которую собирается выстрелить. Она все еще злилась. Он отвернулся, вышел из сакли, приветственно махнул рукой слепо смотревшему на розовое небо Мухарбеку и зашагал в гору.
Подстрелив в зарослях можжевельника двух тетеревов, Озермес пошел, куда понесли ноги. Когда он вспоминал давешнее, в голове у него становилось как в желудке у человека, проглотившего несъедобное. Надо быть, Чебахан уже раскаивается, но он проучит ее, будет бродить по лесам, пока на небе не загорятся звезды, а потом, в темноте, вернется, бросит к очагу бархатистых черно зеленых тетеревов и, отделяя слово от слова, скажет: я чту твоих ушедших мать и бабушку, белорукая, и верю, что к их мудрым советам прислушивались длиннобородые тхамады, однако уверен, они не позволяли себе швырять в мужа такими словами, какими бросала в меня ты. Или ты воображала, что твердые как камень слова становятся в темноте мягче пуха? Я совсем не считаю тебя рабыней, ты мне жена, добровольно, без принуждения, подобравшая мою плеть, брошенную в твой двор. Ты свободна, жена моя, и вольна оставить меня, когда захочешь. Но куда, к кому ты пойдешь по нашей опустошенной, выжженной земле? Перед тобой, в какую сторону ты бы ни пошла, ляжет лишь одна дорога, и приведет она тебя только к ушедшим, к матери, отцу, к Абадзехе... Спроси Абадзеху, если ты найдешь ее в толпах ушедших, виновен ли я в том, что душа покинула ее. А что ты скажешь матери, когда она спросит тебя: где муж твой, Чебахан? Ответишь: я ушла, оставив его одиноким, как отбившегося от стаи волка? И скажи мне еще, попросила ли ты у заступницы женщин, когда разговаривала с ней, чтобы она согрела твою холодную, как рыба в зимнем ручье, кровь?
Выговорившись про себя, Озермес умиротворился. Пройдя немного, он засмеялся, вспугнув угрюмую ворону, одиноко сидевшую на макушке сосны, и остановился. Оказывается, не такое уж длинное расстояние пройдено им с той поры, когда он был малышом. Сколько раз перед тем, как заснуть, он в воображении расправлялся со своими дневными обидчиками — соседом, годами двумя тремя старше, который столкнул его с бревна в ручей, или с козлом, больно боднувшим в спину, или с муллой, ударившим палкой по руке. Прошли лета и зимы, и еще лета и зимы, он давно уже мужчина с усами и вдруг, обидевшись на неразумную женщину, снова ведет себя как мальчишка. Проследив за полетом вороны, — с карканьем описав круг, она снова уселась на вершину сосны, — Озермес пошел дальше, обходя бурелом, прислушиваясь к посвисту птиц и шороху листвы. Пробираясь под раскидистой липой, он зацепился головой за нижнюю ветку, покрытую тоненькими стебельками высохших соцветий, и подумал, что деревья столь же красивы, добры и ласковы, как их покровительница Жычгуаше. Ничто во всем сущем не сравнится с деревьями. Безобидное, как ягненок, белое облачко вдруг раздувается в тучу, чернеет от злобы и, вывалив из своего чрева ливень, затопляет луга и долины; безмятежное голубое море, невесть с чего разбушевавшись, со злой силой бьет волнами о берег, невесомые снежные пушинки сбиваются в тяжелую лавину, и та несется вниз,
Озермес погладил ладонью шершавую кору липы и пошел напиться из речки, шелестящей на дне ущелья. Спускаясь, он услышал чьи-то выкрики и плеск воды. Ветерком тянуло в лицо ему, поэтому он, не остерегаясь, заскользил по траве вниз. Кто-то мычал по коровьи, кто-то фыркал и похрюкивал, как поросенок. Озермес приготовил стрелу и выглянул из за куста. На берегу, развалясь и выставив толстое белесое брюхо, сидела большая бурая медведица, а в речке плескались двое ее детенышей. У одного из них, он был поменьше, шерстка на шее белела, как воротник женского платья. Озермес выпрямился и стал наблюдать за медведями. Он знал, что они плохо видят и с расстояния в двадцать прыжков не разглядят человека, стоящего за кустом. Ветер же продолжал дуть от них. Мать что то проворчала, но детеныши не прекращали возни. Она повернулась, легла на брюхо, вытянула лапы и сердито рыкнула. Медвежонок покрупнее, наверно, старший брат, нехотя выбрался на берег, а второй, с белым ошейником, встал, посмотрел плутоватыми живыми глазками на мать, фыркнул и снова плюхнулся в речку, с головой скрывшись в воде, тут же вынырнув, он замахал лапами и завопил. Мать одним сильным прыжком, взметнув брызги, догнала шалуна, выволокла на берег и, схватив одной лапой за загривок, второй отшлепала по кругленькому заду, потом повернулась к старшему и отвесила ему затрещину, наверно, за то, что тот плохо смотрит за братом. Когда она снова растянулась на траве, малыш, хныча, подлез к ней и стал вылизывать язычком ее черные губы. Старший, надувшись, стоял на плоском камне и, приподняв лапу с растопыренными когтями, ждал, когда в воде промелькнет рыба.
Озермес попятился и, остерегаясь оступиться, стал карабкаться по скользкому травянистому склону. Медведи походили на людей, наверно, когда то были их родственниками. Но в отличие от медведицы адыгские женщины никогда не били детей... Чебахан развеселилась бы, увидев, как купаются медвежата. Когда он бродит по лесам, Чебахан остается дома и не видит многого из того, чем живет окружающий их мир. А что, если она на самом деле ушла? Где искать ее? На шафрановом лугу и пониже в лесу, где земля влажная, останутся следы, и Чебахан нетрудно будет нагнать, однако, если она пойдет берегом речки или по каменным осыпям к ущелью, ее не сыскать, там такие дебри, что заблудится и серый. Встревожившись, Озермес кинулся бежать, думая о том, что ему следовало быть добрее к Чебахан. До сакли он добежал, когда солнце только начало снова удлинять свои лучи. Над летним очагом вился дымок. Озермес замедлил шаг и облегченно вздохнул. Когда он миновал кладбище, из сакли вышла непохожая на себя Чебахан. Она с первых дней возилась со шкурами, разминала их, смягчала, разрезала на полосы, сшивала эти полосы, прикладывала их к себе, недовольно качала головой и снова распарывала сшитое. Озермес в ее дела не вмешивался и не спрашивал, что она шьет. Теперь на ней было неуклюжее подобие кафтана или платья из коричневой кожи оленя, отороченное внизу мехом лесной кошки. Чебахан направлялась к запруде, наверно, хотела посмотреть на свое отражение в спокойной воде. — Пусть боги благословят твои ловкие руки! — крикнул Озермес. — Мухарбек свидетель, даже у Жычгуаше нет такого платья, как у тебя! — Чебахан остановилась, будто наткнувшись на препятствие, повернула голову и что-то неслышно произнесла. Он подошел ближе. — Я не расслышал, что ты сказала. — Поблагодарила Мазитху за то, что охота твоя была удачной. — Глаза ее светились, как два весенних солнца. — Она провела руками по груди и бокам. — Рада, муж мой, что тебе нравится мое шитье. Но я в нем такая мохнатая. — Женщины, увидев тебя, умерли бы от зависти, хотя ты и вправду похожа на какого то сказочного зверя: голова женщины, плечи и живот оленя, а пониже лесная кошка. Но я, белорукая, с детства люблю сказки. Посмотри. — Он поднял руку с тетеревами. — О-о, — восхищенно протянула она. — Прежде чем зажарить, я натру их медвежьим луком, пока тебя не было, я походила по лесу и нарвала зеленый лук.
Они, улыбаясь, смотрели друг на друга, а ночью он целовал глаза Чебахан, ощущая губами колючие кончики ресниц. Изо рта у нее чуть пахло медвежьим луком. О том, что было давеча ночью, ни она, ни он вслух не вспоминали. А потом, спустя время, однажды ночью, она за стонала: — А-а... — И, судорожно обхватив руками его шею, зашептала в ухо. — Ты этого хотел, муж мой, этого?.. Возьми, возьми меня еще!.. — Весь день она ходила вялая, чему то смутно улыбаясь, а когда овраг стало затягивать туманом, оживилась, побежала к речке выкупаться и ушла в саклю до наступления темноты. Едва замерцали звезды, как Озермес тоже заспешил в саклю. Чебахан словно бы старалась наверстать упущенное. А может, пришло ее женское время, как наступает оно на первом месяце осени для самок безрогих.
Озермес, уже не торопясь, достроил хачеш. Раз в несколько дней он уходил с утра на охоту и, бывало, возвращаясь, забирался под густые лапы ели, чтобы отоспаться в тени. Придя домой, он ел, усаживался на мертвый явор, слушал, как попискивают в гнезде птенцы дятла, время от времени что нибудь говорил Мухарбеку и, поглядывая на тускнеющее небо, ждал, когда из ущелья поднимется темнота. С первыми звездами он шел к ожидавшей его Чебахан. Длинные дни и короткие ночи мелькали как колесные спицы, и так продолжалось до тех пор, пока Чебахан не отвела его руки от себя и не сказала ласково и важно: — Тебе больше нельзя приходить ко мне, муж мой, у меня распухает живот. — Он приподнялся, не поняв, о чем она говорит, а потом засмеялся и нежно, как целуют мать, прикоснулся губами к крохотному соску ее плоской, еще не набухшей груди. Они надолго умолкли. — Белорукая, — заговорил Озермес, — если все будет так, как ты сказала, он родится на третьем месяце весны, я назову его именем моего отца. — Да, муж мой, — отозвалась Чебахан, — а девочке дадим имя моей матери... Ты знаешь, я теперь не должна видеть зайцев, а то ребенок родится с раздвоенной губой. И еще мне нельзя смотреть на рыбу, а то у него будут зеленые губы и выпученные глаза. И внутренности животных тоже опасно видеть. — Я слышал об этом, — сказал Озермес. — Не беспокойся. Головы зайцев я буду, как обычно, оставлять в дар Мазитхе, рыбу, как ты знаешь, не ловлю, а другую добычу стану свежевать там, где застрелю, внутренностей ты больше не увидишь. Я хочу, чтобы мальчик был похож на моего отца, а девочка такая же красивая, как ты. — Если покровительница женщин мне поможет, я рожу и мальчика, и девочку. Не будем больше говорить о них, вдруг нас подслушают удды. — Я подвешу над твоей тахтой ружье, чтобы оно отпугивало злых духов. — Хорошо, — прошептала Чебахан, — я люблю тебя, муж мой. — Она уснула, и Озермес, тихонько поднявшись, перешел к себе.