ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
— Только плохие сыновья осуждают своих отцов! Нет, муж мой, таких мужчин я в нашей семье не потерплю!
— А как же наши аулы принимали к себе беглых русских и жили с ними в мире? Вспомни Якуба, который стал моим другом, ведь это я привел его к вам, а Аджук отдал ему в жены сестру своей жены Зайдет.
— А потом русские солдаты убили ее. Им нет и не будет прощения за гибель наших отцов, матерей, братьев и сестер!
— Но адыги часто прощали кровников, мать, ты ведь знаешь, усыновляла убийцу своего сына.
— Прощала, но он не заменял ей сына.
— Нельзя перекладывать грех отцов на их сыновей, это все равно что вертеть колесо времени
— А я думаю, что если и прощать пролитую кровь, то только своим, а не чужим.
— Чужим? А ты подумай над тем, что волки ненавидят собак, однако маленькая волчица взяла в мужья Самыра, и ты теперь возишься с их сыном.
— Волки родственники собак, а волчица полюбила Самыра, — поразмыслив, пробормотала Чебахан.
— Да, любовь оказалась сильнее ненависти.
Чебахан заерзала на месте и пожаловалась:
— С тобой трудно спорить.
— Нам, — сказал он, — остается только одно — надеяться на будущее, не забывая о том, что после ночи всегда наступает день и поднимается солнце. Но мы свернули с дороги, вернемся лучше к тому, с чего начали. Ты, как я понял, не поверила, что Мазитха показался мне?
— Нет, я говорила о другом: что ты видишь то, чего не вижу я, и что я лишена многого из того, чем одарил тебя Тха.
— Помнишь пословицу — из такого человека не получится ни кувшина, ни штанов? Тебе почему то взбрело в голову думать о себе как о таком человеке. Твои мудрые родители научили тебя скромности, но разве это означает, что ты должна думать о себе плохо? То, что дано мне, — мое, но разве тебе подарено так уж мало? Вспомни хотя бы, тебе дано то, чего совсем лишен я, ты умеешь угадывать, что Тха свалит на меня лавину или что волки растерзают подругу Самыра и их детей.
— Я не угадываю именно про лавину или волков, — возразила она, — я изредка ощущаю только, как надвигается что то черное, злое. Похоже на то, как заранее чувствуешь приближение Шибле, восседающего на туче с молниями в руке. Если хочешь знать: сегодня ночью или завтра утром будет гроза.
Озермес посмотрел на звездное небо.
— На этот раз ты ошибаешься.
— Нет, вот увидишь... Я одного не понимаю, почему в ауле я не ощущала, что смерть уже протягивает свои когти к моему отцу и к моей матери.
— Смерть тогда протягивала когти ко всему аулу, и мы много говорили об этом.
— Да, помню. Однако в нашу с тобой погибель я не верила, может, потому, что думала только о тебе и хотела, чтобы вечер, когда ты придешь ко мне, наступил скорее...
Он наклонился к ней. Глаза ее были залиты чернотой, и лицо, таинственно белевшее в темноте от мерцания бесчисленных звезд, показалось ему чужим и незнакомым. Так бывает, когда возвращаешься по уже пройденной дороге, но не узнаешь ее, потому что с утра светило солнце и скалы, нависшие над тропою, были красноватыми, а теперь солнце зашло за лес, скалы стали синими, и из за этого все видится словно впервые. Неужели женщины, подобно луне, время от времени словно бы рождаются заново?
— Почему, муж мой, ты рассматриваешь меня? — спросила она, не оборачиваясь к нему.
— Как ты узнала?
— Почувствовала. Я хочу попросить тебя...
— О чем?
— Ты говорил... Давно. Что я похожа на Жычгуаше.
— Наверно, раз ты помнишь. И что?
— Повтори эти слова еще раз.
— Ты красивее Жычгуаше, белорукая.
Она тихо засмеялась.
— Выпросила! Скажи, может, ты говоришь так, потому что темно и я твоя жена? А если б твоей женой была другая?
— Если б она была красива, как ты, и если б я любил
На миг прижавшись к его плечу, Чебахан встряхнула головой.
— Если Тха, — громко, вызывающе воскликнула она, — если он по карает меня за то, что я нарушаю правила поведения жены, я нисколько не раскаюсь, что так поступила! Каждой женщине, пусть даже она жила еще тогда, когда Бешту был с холмик, отрытый кротом, каждой хотелось хоть изредка слышать от мужа слова о том, что он ее любит. И самой говорить о любви к нему! Пусть те древние старцы, которые сочинили для мужа и жены всякие запреты, услышав меня, не ворочаются от негодования в своих могилах! И я не верю, что наши предки были такими уж строгими, иначе они не позволяли бы Ажагафе* показывать на общих празднествах, в хачеше, во дворе или в поле, как соединяются по ночам мужчина и женщина. Никто этого не стыдился, все смеялись и веселились, когда Ажагафа или какой нибудь джигит с палочкой Ажагафы в руке задирал у девушки подол платья. Или, объясни мне, почему вдова, если ей хотелось, могла не таясь зазывать к себе мужчину, а мужу запрещалось при всех ласково посмотреть на жену или оплакивать на похоронах ее смерть? Ты тоже днем ведешь себя как все мужья. Нас только двое, а тебе, наверно, кажется, что на тебя смотрят издали все, кто ушел от нас.
— А ты? — спросил он. — Разве ты не стыдишься многого?
— Да... Я ведь с детства видела, как чинно вели себя взрослые девушки. Но знаешь, оставшись одни, девушки не стыдясь разговаривали обо всем. А бабушка говорила мне, что если мужчина увидит женщину голой, он может почувствовать отвращение к ней. Наверно, я боюсь и этого. Не стоит об этом больше, а то у меня горят щеки... Не пойму только, почему на наших празднествах строгие порядки нарушались?
— Наши празднества — та свобода, о которой люди мечтают. Пусть на короткое время, хоть на день! Ведь люди обнесены невидимой изгородью, один бедняк, другой богач, один старше, другие моложе, все обязаны что то делать, кому то уступать, кого то слушаться, а на празднествах — жизнь без ограничений и запретов. Делай что хочешь, все можно, все разрешено, ликуй, веселись!
— Хорошо. Тогда скажи еще... Мы, я и ты, свободны?
— Насколько могут быть свободны мужчина и женщина, муж и жена.
— Насколько, — задумчиво повторила она. — Не понимаю. По твоему выходит, что свободен человек может быть только тогда, когда остается один?
* Ажагафа — мим в маске с рогами козла.
Он задумался тоже.
— Похоже, так, но все таки мне кажется, что это неверно. Свобода — это когда я могу делать все, что хочу, не ущемляя тебя. Свобода только то, что принадлежит всем. А одному свобода ни к чему, нельзя же быть свободным от самого себя. Понимаешь?
— Не очень... Знаешь, о чем я, свободная, мечтаю? Я хочу, чтобы у нас были соседи, у меня подруги, я уже не говорю о детях. И мне хочется плакать...
Она нагнулась, взяла волчонка и, подпрыгивая, побежала к сакле. Самыр, лениво поднявшись, с завыванием зевнул и поплелся за ней. Озермес остался сидеть и смотрел, как Чебахан, вынеся какую то шкуру, расстилает ее у стены. Сказав Самыру, чтобы он лег, она положила к нему волчонка, отнесла в саклю несколько поленьев, взяла из летнего очага тлеющую головню, долгим взглядом посмотрела на Озермеса и скрылась, притворив за собой дверь. Вскоре в пузыре, натянутом на окошке, забрезжил слабый отсвет огня, а из дымаря потянулся к небу пахучий дымок.