ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
Шрифт:
Посидев немного в сумерках, Озермес почувствовал, что Чебахан ждет его. Даже на расстоянии двадцати шагов от сакли он ощущал ее беззвучный страстный зов. Подчиняясь ему, встал, пожелал спокойной ночи Мухарбеку, сходил в отхожее место, помыл в речке ноги, вошел в саклю, разделся на своей тахте и перебрался к Чебахан. Как он и думал, она лежала раздетой, но стала отводить его руки и просить вздрагивающим шепотом:
— Подожди. Скажи снова, что любишь меня...
Он нетерпеливо рассмеялся.
— Для чего повторять то, что и без того ясно?
— Подожди же!..
Соски на плоских плотных грудях Чебахан напряглись и взбухли так, словно к ним прикоснулись не ладони Озермеса, а то, по чему так истосковалась она, — жаждущий материнского молока
Поцеловав расплывшиеся губы Чебахан, Озермес вернулся к себе, лег, посмотрел на окошко и заметил, что пузырь потемнел. Наверно, небо затянуло тучами. Вытянув ноги, он заснул, словно провалившись в пропасть, и во сне увидел отца.
...Откуда то из лесу на верхнем склоне донеслись слабые звуки шичепшина. Озермес, удивившись, стал прислушиваться. Пение струн, приближаясь, усиливалось, и вдруг сквозь стену в саклю, не касаясь ногами пола, вошел отец, как прежде, сухощавый, прямой, в папахе, надвинутой на брови. На газыри, кудрявясь, опускалась борода, а на плече, вцепившись в него человеческими руками, сидел черный коршун в чалме, с крючковатым носом и горящими желтыми глазами. Камыль, подвязанный к поясу отца, звучал сам собой, наигрывая полузабытое Озермесом кабардинское причитание над умершим: о, мой ясноглазенький, бедный. О, мой ясноглазенький, бедный... Несмотря на сумрак, Озермес видел отца ясно, словно при свете дня. — Отец, ты вернулся?! — радостно вскрикнул Озермес, но не услышал своего голоса.
Отец пригнулся к очагу и, протянув к тлеющим угольям руки, стал растирать пальцы. — Ты не узнаешь меня? Как ты нас отыскал? — беззвучно спросил Озермес. Камыль умолк. Озермес хотел вскочить, но неимоверная тяжесть лежала на груди, прижимая его к тахте. Отец внимательно осмотрел саклю — и повернулся к Озермесу. Каштановые, с зеленоватым отливом, глаза отца не изменились, остались такими же ласковыми и мудрыми. — Не могу встать, — неслышно закричал Озермес, — на меня будто упала лавина! — Отец подошел, опустил ему на лоб свою легкую руку и, не шевеля губами, сказал: — Я соскучился по тебе, сын мой. Помнишь, как мы странствовали вместе, бывали у бжедугов и кабардинцев, как ты убежал из мектеба, как я показывал тебе курганы? А братства помнишь? — Озермес задыхался, пытаясь скинуть тяжесть с груди. Коршун завращал желтыми глазами, захлопал крыльями и резко закричал: — Аллах акбар! — Отец погладил Озермеса по голове, отошел к стене и поманил его пальцем. — Не могу, — беззвучно простонал Озермес. — Помоги! — Сам, — неслышно отозвался отец, укоризненно покачал головой и вышел сквозь стену. Снова зазвучал камыль на поляне, вспыхнул свет, и Озермес увидел, как со стороны оврага выскочил на златощетинном кабане Мазитха, махнул отцу своей белой рукой и как отец вскочил на второго, огромного, с густым загривком кабана. Коршун, крикнув: — Аллах акбар! — взлетел, сложил крылья и стал опускаться на плечо Мазитхи, но тот резко отмахнулся рукой, и чалма, обнажив на голове коршуна красную плешь, упала на траву. Коршун затрепыхался, с криком расправил крылья, обратился в летучую мышь и, вихляя, полетел к восходящей стороне. Мазитха и отец поскакали вверх по склону. — Отец! — в отчаянии крикнул Озермес. — Не оставляй меня! — Но отец удалялся, не оборачиваясь. Копыта кабанов не касались земли, и, кроме слабого звучания камыля, не слышалось ни звука. Свет, удаляясь, стал угасать.
В лесу захохотала неясыть, громко залаял Самыр, и Озермес проснулся опечаленный, весь в поту. Пузырь в окошке осветился, ударил гром. Озермес вздрогнул, обтер ладонями пот со лба и стал прислушиваться к приближающемуся сверху рокоту. Надвигался дождь. Самыр, скуля, поскребся лапой в дверь. Оконный пузырь вдруг лопнул, и в саклю влетел ослепительный огненный шар величиной с голову
Волосы у Озермеса встали дыбом. Оцепенев, он наблюдал, как шар, искрясь, медленно поплыл вдоль стены, обогнул полки и, вращаясь, завис над очагом. У Озермеса похолодела спина. Шар стал подниматься, скользнул в дымарь и исчез. В сакле стало темно, как не бывает даже в самую черную ночь. Запахло словно после удара молнии о скалу. Самыр лаял и царапал когтями дверь. Чебахан, громко вздохнув, повернулась на другой бок. По кровле, словно падающие с дерева сливы, часто забарабанили крепкие капли дождя.
Ужас, вошедший в Озермеса при появлении огненного шара, удалился, стряхнув с себя оцепенение, он через силу встал, выбил клин и открыл дверь. В лицо ему ударило ветром. Ливень грохотал, как водопад. Самыр с волчонком в зубах проворно шмыгнул в саклю, отряхнулся, и от него во все стороны полетели брызги.
— Ложись! — радуясь, что слышит свой голос, сказал Озермес, за хлопнул дверь, вбил на место клин, отобрал у Самыра волчонка и, обтерев на нем мокрую шерстку, положил его на свою тахту под козьюшкуру.
Посмотрев в сторону посапывающей во сне Чебахан, Озермес решил не будить ее, уселся на свою тахту и задумался.
Что означало появление отца и что за огненный шар влетел в саклю после того, как Мазитха и отец ускакали на кабанах в горы? Он вспомнил, что в ауле рассказывали об огненном шаре, который влетел в дымарь днем, когда в сакле была старуха, готовившая на очаге еду, и взорвался. Говорили, якобы шар был ниспослан самим Шибле, но старухе не повезло, Шибле не забрал ее к себе, а только напугал до того, что она стала заикаться. Однако в ауле ее потом почитали как человека, отмеченного прикосновением божества. Если и принять появление огненного шара как милость Шибле, да не прогневается владыка молнии и грома, Озермес вовсе не опечалился из за того, что Чебахан и он остались на земле. Принято считать, что все в подлунном мире находится в руках Тха и поэтому связано между собой, но навряд ли появление огненного шара было связано с посещением отца. Скорее всего, отец и Мазитха были сами по себе, а Шибле, если это был он, послал огненный шар в саклю тоже сам но себе.
Ливень пронесся дальше. Из окошка с прорванным пузырем тянуло сыростью. Слышно было, как падают, разбиваясь в лужах, дождевые капли. Где-то далеко внизу шумели от ветра деревья и слабо перекатывался отдаляющийся гром.
Глаза у отца были ласковыми, но он укоризненно покачал головой и поманил Озермеса пальцем. Куда он звал его? Удастся ли, если отец больше не придет, разгадать это?.. Какой бы страшной ни была прошедшая ночь, повезло, что спустя три зимы после того, как они с отцом распрощались, удалось увидеть его совсем близко. Прислушиваясь к посапыванию Чебахан, Озермес лег, придвинул к себе волчонка и заснул со смешанным чувством облегчения и тоски.
Он проснулся, когда солнце уже позолотило шлем Богатырь-горы. Волчонка рядом с ним не было. Чебахан о чем-то разговаривала снаружи с Самыром. За кладбищем звонко пели дрозды. В открытую дверь тянуло напоенной запахами трав прохладой. Озермес потянулся и снова подумал об отце. Почему он спросил, помнит ли Озермес свое возвращение из мектеба и как они странствовали вместе и про курганы и братства? Поднявшись, он не спеша оделся, рассмотрел рваную дыру в пузыре, потом вышел и окинул взглядом поляну. Чебахан стояла спиной к сакле у очага, пригнувшись к казану. Самыр при виде Озермеса бросил облизывать волчонка и завилял хвостом. На голове Мухарбека, подпрыгивая, чирикали два воробья.
Озермес обошел вокруг сакли и направился к кладбищу. Кабаньих следов нигде не было, на траве лишь валялись сорванные ветром листья и лепестки цветов. Земля у кладбища после ночного ливня парила, как закипающая в котле вода.
— Да будет твой день светлым! — поздоровалась Чебахан. — Что ты там ищешь?
— Да благословит тебя Тха! Мне показалось, что на исходе ночи тут пробежали кабаны. Может, их следы смыло дождем. А ты крепко спала и ничего не слышала.
— Разве что нибудь было?