ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Лохвицкий Михаил Юрьевич

Потом они шли молча. Озермес, утомившись думать, глазел по сторонам. Солнце тоже устало и, когда они вошли в широкую, мысом вдавленную в горы долину, стало опускаться к далекому отсюда морю. В долине собралась уйма народу. Люди двумя толпами шевелились под левым и правым склонами, голоса их разносились, как неровное гудение ветра. В устье долины на сжатом поле стояли арбы, похрустывали жвачкой быки и блеяли бараны. Тут и там поднимались к розовым облакам дымы от множества костров, у которых, переговариваясь высокими голосами, хлопотали женщины. По поляне, разбрасывая комья земли, носились на конях джигиты, увлеченные игрой «Отними шапку». — Хвала Зекуатхе и нам, — пробормотал отец, — мы пришли вовремя. Возьми шичепшин, пусть пока он будет у тебя. — Пройдя еще немного, отец остановился, потому что навстречу им шли два старика в выходных черкесках. — Это старейшины аулов, — объяснил отец, — того, что поменьше ростом, зовут Неметом, а высокого Одбаном. Присоединяется к братству аул Одбана, его люди собрались слева. — Немет, низенький,

с узкой, длинной, как водоросль, бородой и такими же узенькими, пожелтевшими от табака усами, еще издали вскинув к папахе руку, подошел к отцу и пожал ему руку обеими руками*. — С благополучным прибытием, славный джегуако! — Да пребудешь ты здоровым, почтенный тхамада, — ответил отец. — А это мой сын. — Немет, сощурив выцветшие голубые глазки, посмотрел на Озермеса и, о чем то задумавшись, невнятно пробормотал: — Детей мы с собой не брали. — Каждый мудр по своему, тхамада, — сказал отец. — А я, неразумный, взял сына с собой, потому что подумал: где он еще может увидеть такой обряд? — Ты прав, пожалуй, — согласился Немет, — и зря мы послушались наших женщин. Что ж, мальчик, смотри, запоминай, и да благословит тебя Аллах! — Благодарю тебя, почтенный тхамада, — промямлил оробевший Озермес. Второй старик, которого отец назвал Одбаном, пожал руку отцу, погладил по голове Озермеса и остановился, слушая, как беседуют Немет и отец. Когда они умолкли, он сказал отцу: — Я ждал, что ты придешь раньше и мы узнаем всякие новости. — Потому, как отец и Одбан смотрели друг на друга, Озермес понял, что они друзья. — За держался по делу, тхамада, — объяснил отец. — Иначе с тобой и не могло быть! Джегуако нужен всем, — весело произнес Одбан. Он был выше отца, прям, как ствол сосны, с коротко подстриженной седой бородкой и молодым, без единой морщинки, лицом. Отец, Немет и Одбан стали о чем-то вполголоса совещаться. Одбан нахмурился и пожал плечами. — Я мог бы ответить пши сразу, за весь аул, однако правильнее, когда люди все решают сообща. — Идите без меня, — проворчал Немет, — в таких разговорах мне участвовать не стоит. Я лучше покажу мальчику, где ему встать, чтобы лучше видеть, как и что будет. — У нас, будущий брат мой, нет тайн от тебя, — сказал Одбан. — Знаю, но давай соблюдать адаты до конца. — Что-то приговаривая в усы, он подвел Озермеса к одинокой сосенке, стоявшей ближе к поляне. — Будь здесь, сынок, и ты никому не помешаешь. Пожалуй, постою с тобой рядышком и я. Поглядим вместе, что будет. Я-то все знаю наперед, но... Слово Садет-Гирея поострее когтя шайтана. Ты слышал такую пословицу, сынок, — старый враг не станет новым другом? — Да, почтенный тхамада. — Мудрая пословица! Давай ка теперь помолчим.

Всадники, заметившие, что джегуако и Одбан перешли на левую сторону долины, разъехались и сошли с коней. Наступила тишина, нарушаемая только звяканьем удил, потрескиванием поленьев в кострах, да где то в небе переливались трели жаворонка Отец заговорил. До Озермеса доносились лишь отдельные слова.

* Знак особого уважения, обычно так пожимают руку младшие старшим.

— Садет Гирей... аул... русские... — Потом отец умолк. Какое-то время люди, к которым он обращался, стояли молча, не двигаясь. Молчание тянулось подобно струйке меда, тягуче сползающей с деревянной лопаточки в миску. Потом кто-то засмеялся, за ним другой, третий, и по долине прокатился многоголосый хохот. Голуби, сидевшие на ветвях буков и грабов, взметнулись в небо, беспорядочно заметались и перелетели на другую сторону долины. Немет, хихикнув, сказал Озермесу: — Теперь пойду, сынок, а ты стой здесь, но особо не высовывайся. — Он вышел на середину поляны и выждал, пока к нему не подойдут отец и Одбан. Одбан встал рядом с Неметом, отец — за ними, а люди, собравшиеся по обеим сторонам долины, оживленно переговариваясь, вытянулись в два длинных ряда, лицом друг к другу. Четверо джигитов выкатили откуда то плоский, ровно срубленный, круглый, как колесо от арбы, пень, установили его перед стариками и убежали. Немет вытащил из-за пазухи красную бархатную ткань и накрыл ею пень, а Одбан, достав книгу с позолотой на переплете, положил ее на бархат. Озермес догадался, что это Коран.

Такой же он видел в руках муллы в мечети. Из левого ряда медленно вышел статный, средних лет мужчина, а из другого — такая же видная пожилая женщина. Женщина шла быстрее, она подошла к пню первой и, расстегнув на груди пуговицы, обнажила левую грудь. Тем временем мужчина тоже подошел к пню, обогнул его, склонив голову, прикоснулся губами к соску женщины и сказал ей: — С этого дня я твой сын! — Потом выпрямился и дважды, в одну сторону и в другую, громко объявил: — С этого дня я буду ее сыном! — По рядам пронесся одобрительный рокот. Все, и Одбан, и Немет, и отец, и люди, стоящие рядами по обеим сторонам долины, молча, со строгими, словно застывшими лицами наблюдали за обрядом.

У Озермеса, прижавшегося спиной к теплому телу дерева и во все глаза смотревшему на никогда не виданное им зрелище, захватило дух от значительности и торжественности происходящего. Мужчины и женщины, приподняв головы, пошли обратно. Навстречу мужчине из левого ряда вышла женщина, а из противоположного — мужчина, и обряд повторился. Когда они вернулись на свои места, к старикам с двух сторон направились по трое мужчин. Окружив пень, они опустили правую руку на Коран,

и каждый из них прокричал: — Клянусь, братья, всегда защищать вас!

Затрещали выстрелы, джигиты повскакивали на коней, обнажили шашки и, вылетев на поле, преградили воображаемому врагу дорогу к долине, в которую словно ворвался вихрь. Люди перемешались, все взорвалось, зашумело, загудело. Кто то играл на гармошке, кто то дудел в камыль, кто то стрелял из пистолета, люди смеялись, обнимались, кричали и пели. Ржали лошади, ревели испуганные быки, в ожидании смертного часа жалобно блеяли привязанные к повозкам бараны. Женщины подзывали к кострам мужчин и протягивали шампуры с дымящимся шашлыком и глиняные миски с бузой. Подобно плавным ручьям, плыли в танце девушки, и на их остроконечных шапочках покачивались сшитые из галуна полумесяцы, тряпичные птички и бутоны цветов.

Отец появлялся то в одном месте, то в другом, от него, как от камня, брошенного в озеро, разбегаются по воде круги, во все стороны расходилось веселье. Он играл на гармошке и на камыле, выводил в круг танцоров глубоких старух, стягивал с головы у них платок, обращая их в девушек, отобрав у ажегафы рогатую маску, надевал ее, ковылял на согнутых ногах и, выпятив живот, с мычанием бросался на людей, а они с хохотом и криками: «Садет-Гирей! Садет-Гирей!» — разбегались кто куда. Какая то озорница, увидев Озермеса, схватила его, восклицая: — Братик!.. Маленький братик! — расцеловала и толкнула к подружкам, а те с визгом принялись щекотать и тискать его. Негодующий, он с трудом отбился от них и отбежал к какому то костру, где ему вручили кусок пасты с вареным мясом.

Солнце спряталось за широкие плечи фиолетовых гор, никем не замеченными на небо зернышками проса высыпали звезды, а в темной долине в мельканье багровых факелов радовались и ликовали сотни людей, по доброй воле ставших друг для друга родными братьями. Отец куда-то скрылся. Озермес пошел искать его и наткнулся на Немета. — Твой отец там, — сказал старик, показав куда то за спину. — Устал? Пойдем, я отведу тебя. — Обняв Озермеса за плечи, он зашагал совсем в другую сторону, к выходу из долины, вывел в поле и, уложив на сено в арбе, накрыл буркой. Потом что то пробормотал, поцеловал, дохнув в лицо бузой, и ушел. Озермесу не спалось, он лежал на спине, прислушивался к дыханию быков, стрекоту цикад в кустах, разглядывал звезды и вспоминал, как мужчина, приложившись ртом к соску на белой груди женщины, становился ее сыном, вспоминал Казбеча, как тот ему рассказывал о своих братьях и сестрах и крикнул на прощание: приходи еще, брат...

Послышались легкие шаги, кто-то ходил среди повозок. Когда человек подошел ближе, Озермес узнал отца и подал голос: — Я здесь! — Отец склонился над ним. — Не спится? Как ты? — Хорошо. Ты пришел совсем? — Нет, они просят, чтобы я спел еще. Мы сидим в том конце, под дубами. — Поговори со мной немножко. — Давай поговорим. — Отец приподнялся и сел в повозку, свесив наружу ноги. — Скажи, отец мой, у тебя, кроме меня, других детей не было? — Только ты. — А почему ты не взял себе новую жену? — Отец повернулся к нему. — Почему ты об этом спрашиваешь? — У меня тогда были бы братья, сестры... А-а. — Отец пожал плечами и вздохнул. — Пожалуй, потому, что душа твоей матери осталась во мне. — А так бывает? — Бывает... Скажи, понравилось тебе, как братались аулы? — Да, очень. Отец, а Немет и Одбан не предлагали тебе стать их родным братом? — Нет, сын мой, не предлагали. — Но почему же, ты ведь не такой, как Садет-Гирей... Да, ты знаешь, тхамада Немет говорил мне, что слово Садет-Гирея все равно как коготь шайтана! — Отец издал короткий смешок, подумал и сказал: — Побратавшись сегодня с аулами Немета и Одбана, я обидел бы аулы других племен. Джегуако, сын мой, должен быть братом всем. А теперь спи, я скоро приду. — Обдумывая сказанное отцом, Озермес снова стал смотреть на небо, по которому плавно, словно танцуя «Удж Хурай», кружились звезды...

Неутомимое колесо времени одну за другой уносило прохладные облачные ночи, и уже не за горами было начало сорока жарких дней. Забылось голодное зимнее житье, раздобревшие зайцы то и дело попадали в силки Озермеса, и он посмеивался, говоря Чебахан, что достаточно послать в ближайший лес Самыра, чтобы длинноухие стали сами прыгать в ее казан. Год обещал был плодовитым.

Время рожало новые дни и ночи для всех, однако самые маленькие проживали их быстрее, чем взрослые. Голубая пленка, затягивающая слепые глаза Хабека, растаяла незаметно, как тают дымки тумана на восходе солнца. Сперва он сосредоточенно рассматривал окружающее, потом неуверенно, но упрямо заковылял на толстых лапках, волоча по земле круглый животик и тычась носом во все, что попадалось ему на пути. Удивляясь, он садился, опираясь на лапки и брюшко, наклонял голову, свешивал ухо и озадаченно вертел по сторонам острой мордочкой. Сон сражал его, как стрела, он на ходу вдруг падал и закрывал глаза. Чебахан или Самыр переносили его в корзину.

Едва проснувшись, Хабек поднимал вопли, требуя свободы, а когда у него прорезались зубки, стал грызть прутья и в конце концов прогрыз в корзине дыру. Крепость зубов он пробовал на чем попало, и однажды чуть не съел сына Мухарбека, который уже перерос свою корзинку, — Чебахан пришлось снять ее, и росток подставлял солнцу свои крохотные зеленые ладошки. Случайно заметив, что Хабек пробует перекусить стебель, Озермес взял волчонка двумя пальцами за шиворот, потыкал носом в корень, из которого рос росток, и строго сказал: