ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Лохвицкий Михаил Юрьевич

— Да. Гроза, ливень. В саклю через окошко влетел посланный Шибле огненный шар. Наверно, его притянули ружье и кинжал*.

Глаза у Чебахан округлились.

— То-то в пузыре дыра. А я решила, что его порвало ветром. Как же я не проснулась?

— Не жалей, ты перепугалась бы. У меня, когда я увидел огненный шар, словно холодная вода потекла по спине.

— А я удивилась, почему Самыр и Хабек в сакле. Потом, когда вышла, угадала, что ты впустил их из-за дождя. Умойся, мясо скоро будет готово. Значит, к нам наведался сам Шибле? Как интересно!

— А если бы Шибле забрал нас к себе?

— Но не забрал же!

Глаза и губы ее смеялись.

Озермес

заметил валяющееся на земле мокрое птичье перо и поднял его. Это было потрепанное черное, с белым кончиком, маховое перо коршуна. Повертев перо перед глазами, Озермес отбросил его и сказал:

— Белорукая, ты знаешь, о хороших снах не рассказывают, чтобы они сбылись, но я не могу не рассказать тебе — ночью, еще до огненного шара Шибле и ливня, ко мне приходил отец.

— Отец? — Улыбка сошла с ее лица. — Сам или душа его?

— У души нет тела, а я хорошо его видел.

* По представлениям адыгов, железо притягивает молнию.

— Значит, он жив!

— Но он не слышал меня. Мы разговаривали как бы про себя.

— Ничего не значит! Я уверена, что он жив...

Глаза ее снова засветились, но, подумав о чем-то, она умолкла и опустила ресницы.

— А... когда он явился?

Озермес усмехнулся.

— Семь братьев звезд были за горой, а я уже лежал на своей тахте. Ты спала, но, когда отец посмотрел на тебя, он что-то сказал, что, я не разобрал.

— Нечего смеяться надо мной, — с досадой сказала она, — я спросила просто так.

— Хорошо, не буду, — согласился он и направился к речке.

Где то, с журчанием, похожим на тонкий звон ломающихся льдинок, пел новый ручеек, а внизу, в овраге, булькала, перекатываясь через камни, вздувшаяся речка. Когда Озермес пригнулся к воде, перед ним плеснула хвостом серебристая форель. За речкой, подшучивая над Озермесом, по кошачьи замяукала сидевшая на кусте сойка. Вокруг были такие мир и покой, что он позабыл обо всех загадках и страхах минувшей ночи.

Проходя мимо Мухарбека, Озермес заметил свежий зеленый стебелек, стрелкой тянувшийся кверху. Вырос он из узловатого корня, уходившего от основания пня в землю.

— Белорукая! — позвал он. — Посмотри, у Мухарбека народился сын!

Чебахан подбежала к нему.

— Видишь? — спросил Озермес. — Давай пока накроем росток корзиной, чтобы Самыр не сломал его ненароком.

Чебахан присела и потрогала стебелек пальцем.

— Какой маленький, он еще меньше волчонка! А как мы назовем его? Может, Тэкощем*?

— Согласен. А как ты, Мухарбек?

Мухарбек подтвердил свое согласие молчанием. Чебахан засмеялась.

— Может, и этого надо поить ляпсом?

— Корни Мухарбека прокормят его, а ты иногда поливай его водой.

Чебахан побежала за корзиной.

Во время еды Озермес пригляделся к чуть расплывшемуся лицу Чебахан, губы у нее опухли, и у глаз образовались синие полукружия. Прошедшая ночь словно сделала ее более зрелой.

Подняв брошенное Озермесом перо коршуна, она хитро сощурила глаза и спросила:

— А ты помнишь, как я вчера напророчила грозу?

— Да. А я не поверил, ведь приближения Шибле ничто не предвещало.

* Тэкощ — на шапсугском наречии — брат.

— Тебе, а не мне, — с оттенком превосходства произнесла она, но спохватилась и, опустив глаза, добавила: — Прости меня, муж мой.

Он посмотрел на ее нежную белую шею и,

вспомнив запах, который исходил от нее ночью, ощутил, что снова жаждет ее, как утопающий жаждет добраться до уже близкого берега...

Память человека как пропасть, на дне которой в беспорядке лежит все, что годами сваливалось в нее. Можно долго, хоть с самого рождения луны и до ее угасания, ворошить затухающий костер воспоминаний, но не отыскать в нем того, что ищешь, ибо уголья уже мертвы и огня из них не раздуть. А бывает, кто то, близкий тебе или случайный, уронит в холодный пепел свою искру, и костер вдруг вспыхнет, воскрешая то, что, казалось бы, безвозвратно кануло в прошлое. Так, после вопроса отца о братствах, Озермесу во всех красках и голосах жизни вспомнился день, который годами, подобно недвижному камню, валялся где-то на задворках памяти, и разглядел он его глазами того мальчика, который еще не видел, как убивают друг друга люди и народ погибает от ядер, пуль, разобщенности и тоски.

В то давнее лето у Озермеса выросли усы. Обнаружив, что кончики усов можно подкручивать, он явился перед Безусым Хасаном во всей красе. — Посмотри, — сказал он, — торчат, как пики. — Хасан задумчиво потер пальцем над своей верхней губой, и маленькие глаза его превратились в булавочные головки. Зная ехидство Хасана, Озермес съежился. — Такие волосики, мальчик мой, — как бы между прочим сказал Хасан, — я не раз видел на козьем вымени. — Не завидуй! — буркнул Озермес. — Можно подумать, что у тебя в мои года под носом росли две сосны. — Это уж ты загнул! — польщенно протянул Хасан. — Какие там сосны, всего лишь две маленькие елочки. А что до зависти, то завидовать можно только тому, чего человек добился своим умом. Травка, например, вырастает на проезжей дороге, где ее могут затоптать, вовсе не от большого ума. И скажу тебе еще: усы необходимы для осязания кошке, а человеку в них толку мало, усы лишь подтверждают, что хозяин их мужчина, а не женщина, да и то не всегда. Советую тебе, малыш, будь осторожен у костра, если ненароком опалишь усы, девочки могут принять тебя за подружку. — А почему же говорят, что усы — гордость мужчины? — сердито спросил Озермес. — Не стану обижать тех, кто говорит так, но все таки сперва голова, а потом папаха, — продубленное солнцем лицо Хасана расплылось в ухмылке. — А теперь залезай-ка ко мне на плечи, и я прокачу тебя по двору! — Не успел Озермес, забравшись на Хасана, схватить его за уши, как из за плетня послышался голос отца.

Озермес спрыгнул на землю и перемахнул через плетень. — Ты что так раскраснелся? — спросил отец — Уж не поссорился ли снова с Безусым? — Нет, просто немножко поспорили, — промямлил Озермес. — Прислушивайся к нему, — посоветовал отец, — он человек мудрый и любит тебя, как дядя. — Да, знаю — Вот и хорошо... Я собираюсь в дорогу, меня позвали на празднество братания двух аулов, если хочешь, пойдем вместе. — Большей радости, чем сопровождать отца, у Озермеса не бывало. Не только потому, что дома тот был строг к нему, а в пути относился как к младшему товарищу, но и по той причине, что степенный, сдержанный отец на празднествах преображался, задумчивый взгляд его загорался, голос крепчал, он не ходил, словно летал над землей, люди с жадностью впитывали его слова и песни, и частичка этого всеобщего почитания иногда перепадала и на долю Озермеса. — Клянусь Закуатхой, я пойду с тобой! — вскричал он. Каштановые глаза отца заулыбались. — Собирайся, — сказал он. Они поели и двинулись в путь, когда солнце стало подниматься над макушками тополей.