Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Дай-то Бог.
Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная „героиня“, о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.
— Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, — уклончиво отвечала девушка.
— Молодая?
— О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.
— Виноват, мой… Телемак{35}…
Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.
— Может быть, это г-жа
— Нет, не угадали.
— Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь… Кто же она, скажите пожалуйста.
— Женщина, подобной которой еще не было в России.
— Вы шутите…
В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее — археологически-могильным. На голове у старушки — что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно — отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.
— Вот она — героиня, великая женщина, — тихо сказала Хомутова,
Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
— Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
— Я не шучу…
— Кто же она? Из могилы вышла?
— Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины…
— А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! — сказал Мерзляков с неподдельной грустью. — О, жестокое время! И это — красавица Дашкова!
К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
— Имею честь целовать руку, которая… — начал он было.
— Которая только дрожит, — прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.
— Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.
— О, вы, точно этот льстец, говорите, граф… Да и он, Вольтер, давно уж умер… никому уж больше не льстит…
И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
— Здравствуй, милая Анета… ты все хорошеешь, — обратилась к ней старушка.
— Благодарю вас, княгиня, — сказала девушка застенчиво.
— Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то
безнадежно, бессильно махнула рукой.
— Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, — сказала она с горечью.
— О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! — горячо заговорила девушка. — Ваша слава так ярка…
— Да, может быть, — в прошлом веке… Теперь нас забыли, совсем забыли, — говорила старушка, поникнув головой. — Тогда на устах всей Европы были другие имена —
— Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, — подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
— А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и… Сила Богатырев.
И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
— Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, — заискивающе сказал Хомутов.
— Нет, не надейтесь, любезный генерал, — резко отрезала старушка.
— Почему же так, княгиня?
— А потому, что я сама не буду читать их в печати — в гробу не читают.
— А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
— А хоть бы и так.
— О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний…
— Любезно, любезно, граф… хоть бы и не Силе Богатыреву…
И старушка разом впала в забытье.
А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
— Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? — говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
— Да, это старческий румянец, — отвечала Хому-това.
— Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
— Как кровь? Что вы говорите глупости?
— Не глупости, милая кузина, а кровь, — и притом кровь свиная, кровь невинных свиней…
— Перестаньте же говорить вздор!
— Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами… Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
И он вынул из кармана записную книжку.
— Вот документ… я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
— Что это? — спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
— А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из „дела“ софийского нижнего земского суда „о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи…“
— Помилуйте! это вы сочинили, — смеялся Мерзляков.
— Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, — оправдывался Козлов.
— Когда же это было? — спросила Хомутова.
— Да когда, кузина, вы еще не родились — в 1788 году.
— О, тогда мне было уже четыре года…
— Не может быть — вам нет двадцати лет! — воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
— Ну, чем же дело кончилось? — спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.