Гроза над крышами
Шрифт:
— Верно, — сказал Тарик. — В первый же месяц жизни научили.
— Слышишь, Аянка? Уж грузали-то все знают про жизнь портовую, а если чего не знают, то этого и на свете нет...
Это как сказать и с какой стороны посмотреть, подумал Тарик. Кто знает о старухе и Матросе, которых видел он один? Только он и знает, вот и получается для сегодняшнего случая: чего люди не видели, того и на свете нет... вроде цветка баралейника.
Он отодвинул пустую тарелку и взялся за кружку с вишневым компотом — маманя мастерица была на компоты. Нури, которой такой роскоши, как хозяйкины компоты, не полагалось, живенько помыла за собой посуду и, вытерев руки своим полотенечком, произнесла предписанное, как каждый вечер:
— Благодарю за пропитание,
— Позволяю, — так же привычно разрешила маманя (ненужные словечки, но так уж заведено, пока есть кабальники и хозяева), и Нури тихонько выскользнула за дверь.
Папаня и маманя пили пиво, разве что рыбку маманя устроила по-женски: очистила свой ломоть и аккуратно порезала на обливное блюдце. Папаня послал Тарику веселый взгляд, явно означавший: «Никогда бабам не научиться правильно пить пиво, сынок!» Тарик ответил солидарным, понимающим взглядом, одним из тех, что объединяют мужчин, несмотря на разницу в годочках. И неторопливо пил компот. По прошлому опыту знал уже, что вскоре последует. И точно, нанеся изрядный урон содержимому кувшина, папаня тщательно отер руки особым полотенечком, чтобы были чистейшие, нарочито зорко огляделся:
— Где-то тут была моя брякала...
Это тоже было чем-то вроде устоявшегося церемониала: папаня, с его-то памятью (тут Тарик весь в него), прекрасно знал, где что лежит. Вот и сейчас он уверенно открыл крайний шкафчик и извлек оттуда свой старый гитарион с облупившимся кое-где вишневым лаком и выведенной сбоку от струн надписью ИЛЕАНА (так было в большом обычае в те времена, когда папаня был Подмастерьем, а маманя — Приказчицей в лавке родителя). Как-то папаня, вот так же после доброго кувшина пива пустившийся в рассказ о былых временах, когда они с маманей только начали ходить, поведал: частенько о имена симпатий его друзья выводили легко смывавшейся краской, чтобы, ежели симпатия поменяется (всякое бывает у молодых), убрать без труда и вывести новое. Однако папаня, ухарски подмигнув Тарику, сказал: вот он-то краску купил особенно устойчивую, тогда уже чувствовал, что это надолго, как оказалось — насовсем. И добавил с зухвальским видом: «А ведь я ей тогда даже еще яблочек не погладил, только чмокались». Сидевшая тут же маманя с деланым возмущением прикрикнула: «Зар, при ребенке!», но видно было, что ей это приятно. Это было всего полгода назад, и папаня фыркнул:
— Нашла ребеночка!
И шепнул мамане на ухо что-то такое, отчего она запунцовела и с непритворным уже возмущением отрезала:
— Вот уж Тарик у нас не такой!
Так до сих пор Тарик и не знал, что папаня тогда сказанул, — но ясно, что какую-то вольную шутку, они со времен его молодости не изменились особенно....
Папаня привычно настроил инструмент, прошелся по струнам и удовлетворенно кивнул. Понятное дело, распевать что-то под гитарион на людях политесно только Подмастерьям или вовсе уж молодым неженатым, даже необрученным Мастерам, а вот солидным людям с серьгой в ухе144 это так же непозволительно, как выйти на люди без головного убора... да что там: без штанов! Зато дома и почтенный Мастер вправе терзать гитарион и услаждать слух окружающих песнями хоть весь день, пока колокол не пробьет «тишину в четырех стенах», — в своем доме многое позволено, даже супружницу колотить — правда, с соблюдением строгих правил (то, что иные супружницы сами колотят мужей — что далеко ходить: Долговяза взять или безответного дядюшку Митака, — правилами не установлено, однако ж преспокойно бытует в виде очередной негласки).
Папаня вдарил по струнам:
— Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок.
Часы заботу нам несут,
Мелькая в быстрой гонке, И счастья несколько минут Приносят нам девчонки...
Маманя слушала его самозабвенно, положив ногу на ногу, уперев локоть в колено и подпирая кулачком подбородок с загадочной отрешенной
— Богатство, слава и почет Волнуют наши страсти.
Но даже тот, кто их найдет, Найдет в том мало счастья...
Давно уж Тарик подметил, став постарше: папаня никогда не пел песен, романсеро и балладино, хоть чуточку, хоть краешком каким связанных с морем, а ведь таких немерено, и каждый, кто с молодых годов играл на гитарионе, должен их знать. И пришел к выводу: где-то в глубине души у папани все же есть потаенная тоска. Определенно не из тех, что грызет неотступно и всерьез, однако ж таится на самом донышке души...
О причинах гадать не приходится, они легко угадываются...
Когда-то папаня, следуя примеру отца-моряка, собирался после Школариума уйти в Юнгари, да не абы какие — морские Парусники.
Что было решено, отец одобрял, мать смирилась. Оставалось каких-то три месяца, и тут корабль отца не вернулся с моря, и никто из команды так никогда и не объявился. Матери пришлось тяжеленько — муж, как с иными случалось, серьезных сбережений не оставил, полагая, что проживет еще долго. Все бы ничего, не они одни попадали в такое грустное положение, вдова смогла бы прирабатывать шитьем, а папаня все же пошел бы в Юнгари. Но не зря гласит старое присловье: беды в одиночку не ходят... Сын старшего брата моряка, дядюшки Таниота, по дороге из Школариума попал на перекрестке под копыта битюгов бочковозной габары и сгиб на месте (Тарик слышал, рассеянный был мальчуган, вот и тогда о чем-то замечтался).
А он был единственным сыном дядюшки Таниота, и тот его видел наследником своей мясной лавки. И ближайшим родственником дядюшки Таниота оказался папаня — вот и пришлось ему после уговоров не столько дядюшки Таниота, сколько мамани («Один сгинул в море — и второго туда же отпустить?!» — плакала она), окончив Школариум, пойти Приказчиком в лавку, которую он потом и унаследовал. Дядюшку Таниота смерть сына изрядно подкосила, и он, даром что крепкий, прожил недолго, захворав теложральней легких145, каковая хворь, говорят, как раз и усугубляется тоской и житейскими невзгодами...
Никак нельзя сказать, что на новом поприще папане не везло или он оказался неудачлив. Все обстояло как раз наоборот: у папани оказалась нешуточная сметка к торговому делу, он расторговался, женился на мамане — и сейчас вполне себе преуспевал, его нынешняя лавка раза в четыре больше той, что досталась в наследство, да вдобавок золотой трилистник обосновался на вывеске. И все же, как года полтора назад уяснил Тарик, на донышке души у папани до сих пор дремала грусть по морю и парусам... Правда, это почти не проявлялось — разве что в том, что папаня избегал песен о море, а в свое время без малейшего переченья принял решение Тарика идти прирабатывать в порт — в противоположность иным родителям, еще пуще мамани опасавшимся, что их сыночки с чем-то таким плохим свяжутся в «этом вертепище»...
И все же Тарик яростно надеялся, что вскоре поступит в Юнга-ри: ни за что ему не хотелось провести оставшуюся жизнь, торгуя в лавке мясом, колбасами и копченостями. Почтенное занятие, доходное, но убить на него всю жизнь... Давно уже против этого душа протестовала. Как протестовала она, скорее всего, и у старшего брата, правда ушедшего не в море, а в солдаты. Маманя, конечно, закручинится и будет отговаривать, если ему все же удастся выправить «открытый лист» (такое от родителей не скроешь), но ей можно будет напомнить, что ремесло морского Матроса, ежели вдумчиво рассудить, в сто раз безопаснее ремесла солдата. Вполне даже вероятно, папаня будет на его стороне...