Грозное лето
Шрифт:
В конверте, в котором капитан фон Рох привез это письмо, был подписанный генерал-квартирмейстером ставки, Штейном, приказ о назначении генерала Людендорфа начальником штаба восьмой армии.
Людендорф был взволнован такой честью. Ни одного человека Мольтке не мог назвать на эту должность, хотя на западе есть блестящие генералы — командиры корпусов, которые бы с готовностью приняли подобное назначение.
Мольтке сказал, когда собирался ехать на прием к кайзеру:
— Император — в унынии. Наступление русских явилось для него, как и для меня, полной неожиданностью, и он опасается, что это скажется на военных успехах наших на западе, а на востоке приведет к хаосу и всеобщему бегству населения Восточной Пруссии. Впрочем, Берлин уже достаточно наводнен беженцами, и они сеют
Людендорф кивнул головой и подумал: Мольтке говорит с ним, как с командующим, хотя новый командующий, генерал Гинденбург, еще сидит в Ганновере. И даже не удостоился чести быть приглашенным в ставку. Любопытно, что сие может означать?
Мольтке продолжал:
— Кстати, кайзер вручит вам сейчас орден за Льеж, «За заслуги», так что приготовьтесь.
Людендорфа бросило в жар от таких слов, и он вдохновенно произнес:
— Я преисполнен благодарности к вам, экселенц, так как знаю, от кого исходит это… — но Мольтке прервал его:
— Это «исходит» от ваших ратных подвигов, и не прикидывайтесь… Как это у русских?
— Не прикидывайтесь Иваном, не помнящим родства, вы хотите сказать?
— Да, да, именно так.
Людендорф улыбнулся. Что ж? Коль он заслужил орден, значит, заслужил. И приготовился к столь счастливой минуте в своей жизни, и готов был хоть сейчас, прямо с автомобиля, на котором он ехал со своим учителем, сигануть в самое пекло войны, и новых испытаний, и новых дерзких атак и штурмов хоть самого Санкт-Петербурга.
Мольтке предупредил: кайзер очень встревожен неожиданным развитием событий в Восточной Пруссии, хотя и пытается сохранять спокойствие. Ему, Людендорфу, более всего надо слушать то, что кайзер будет говорить, и менее всего думать о том, что следует отвечать, — кайзер сам ответит.
Кайзер — огромный, в походном мундире и в медной каске — был мрачный, или хищный нос его и лихие черные усы с поднятыми кверху стрелками придавали ему такой вид, однако встретил Людендорфа, как и подобает встречать героя: приветливо, даже дружески, царственно-интимно пожал ему руку так, что Людендорф почувствовал, как к ногтям его прилила кровь, и сказал:
— Вы проявили себя, генерал Людендорф, особенно в сражении при Льеже, как истинный герой и преданный мне солдат. Я благодарю вас и благословляю именем бога и своим на новые подвиги во славу германского оружия и престола.
Людендорф стукнул каблуками своих солдатских сапог и бодро ответил:
— Я безмерно счастлив, мой кайзер, и заверяю ваше величество, что не пожалею ни сил, ни времени, чтобы оправдать ваше императорское доверие.
Кайзер сказал не все и, пройдясь по своему роскошному кабинету верховного главнокомандующего, продолжал театрально:
— Этот шпингалет и тряпка, Николай, в поход против меня собрался. Вместо благодарности за то, что я неустанно, до последней минуты, протягивал ему свою дружескую руку, он ответил мне вероломством и приказал своим бездарным генералам атаковать милую моему сердцу Восточную Пруссию, науськиваемый презренным коротышкой Пуанкаре. Я получил тысячи телеграмм от несчастных моих подданных с мольбой о спасении их семейных очагов. Я слышу в них стоны и плач детей, на которых Николай напустил свои азиатские орды казаков. Это ужасно. Жалкая маркитантка Пуанкаре, Николай Второй, наплевал на мои искренние чувства к нему и к России и на мою помощь, которую я оказал ему в трудные дни России, в пятом году, когда он уже упаковывал чемоданы, чтобы покинуть Зимний. Теперь я сокрушу эту тряпку раз и навсегда, чтобы Россия уже никогда впредь не мешала мне в осуществлении моих международных планов. Я не потерплю этого шампиньона на пути великой Германии! — заключил он, медленно расхаживая по кабинету и вытянувшись во весь рост, будто парад принимал.
Людендорф не особенно был искушен в политике, но и он хорошо помнил: с его, кайзера, благословения и повеления Шлиффен проводил стратегические игры в войну именно против России. Людендорф участвовал в этих играх, равно как участвовал и в играх против
Но кайзер, налившись краской гнева, нафабрив черные усы-стрелки, величественно ходил взад-вперед по кабинету, жестикулировал то правой рукой, то заметно короткой левой, и говорил, говорил о своих монарших чувствах к России, и отчитывал Николая так, словно тот стоял в углу, наказанный, и должен был слушать наставление старших.
— …Я видел, куда идет эта тряпка. Непостижимо: наследник французских якобинцев мило улыбается русскому самодержцу, а тот мило поднимает бокал шампанского в его, республиканца, честь! Можно ли докатиться до большего дегенератизма и унижения? Вот до чего довели несчастную Россию и несчастный русский народ адвокатишка из Лотарингии Пуанкаре и сапер Жоффр. Жандарм всех революционеров Европы аплодирует крамольной Франции! Рассаднику всех европейских смут и беспорядков, русский вариант которых едва не стоил ему, Николаю, трона. Комедиантство! Святотатство перед русским троном и предательство заветов предков, невиданное и неслыханное. И поверь мне, Людендорф, — панибратски сказал он, — не будь всего этого, я и в помыслах моих не допустил бы идеи войны с Россией, но этот шампиньон и тряпка, Николай, сделал все, чтобы поссорить два народа: немцев и русских…
Людендорф не знал всех деликатных тонкостей взаимоотношений кайзера с русским царем и слушал с положенным подобострастием и благоговением и лишь посматривал на Мольтке: слушает ли он?
Мольтке, конечно, слушал, хотя на бледном болезненном лице его не было никакого восторга, а скорее всего было равнодушие и как бы ожидание, что вот-вот кайзер кончит свои словоизлияния и можно будет спокойно обсудить втроем, что и как лучше сделать в Восточной Пруссии.
Людендорф, конечно, не знал, что в это время на уме у Мольтке, привыкшего к подобным словоизлияниям своего верховного, было: «Мой бог, сколько раз можно перевирать факты, ваше величество? Вы, кайзер Германии, оказывается… самый близкий друг Николая и его державы! Непостижимая ложь ведь то, ваше величество! Ибо не кто иной, как вы, неизменно возмущались тем, что Россия мешает нам, немцам, заниматься своими делами в Персии и Турции, на Балканах и на Дальнем Востоке, и в Африке, и, кажется, на самом небе господнем. И что вы не потерпите сего, как вы и говорили некогда: „Я никого не терплю около меня“. Это ваша матушка говорила о вас. И еще она говорила: „Как ужасно слышать эти слова из уст тщеславного, чрезвычайно незрелого, капризного и неопытного молодого человека. Можно ли представить себе что-нибудь хуже?“ Или: „Воззрения и чувства самодержца, прусского лейтенанта и прусского буржуа. Разве этого достаточно, чтобы быть настоящим монархом?“ Она могла бы сказать и еще: „Как может быть монархом Германии человек, который некогда шпионил в полку, где служил, в Берлине, и доносил русскому царю Александру Третьему?“ Но и того, что ваша матушка сказала, вполне достаточно, ваше величество. Что касается нас, военных, то мы могли бы вам напомнить: именно вы, ваше величество, еще пятого июля, в Потсдамском дворце, сказали: „Было бы недурно, если бы это вызвало войну с Россией“, то есть ультиматум Австрии для Сербии, требования к которой, кстати, вы рекомендовали своему другу, Францу-Иосифу, составить „очень ясные и очень категорические“.
И тогда вы мотивировали свои слова тем, что, мол, Россия не готова ни с военной, ни с финансовой стороны вести войну. И торопили Австрию к выступлению, написав на донесении нашего посла в Вене Гиршки о том, что Тисса рекомендует нам подойти к конфликту с Сербией джентльменски: „Против убийц? Против всего, что произошло? Глупость!“ А когда Гиршки сообщил нам, что Австрия решила не предъявлять ультиматума Сербии до поры, пока Пуанкаре покинет Петербург, вы изволите написать: „Как жаль“. И наконец, ваше величество, не кто иной, как ваше величество, писали Францу-Иосифу за шесть часов до предъявления Пурталесом в Петербурге ультиматума России: