Грозное лето

Соколов Михаил Дмитриевич

И тогда высокомерный Френч повысил голос и сказал:

— Но это ошибка, генерал! Я — полевой офицер и вижу, что последует из-за этого вашего просчета: последует атака немцев слева, а не справа. И командую английской армией я и никто другой, и благоволите считаться с этим. Повторяю: вы глубоко заблуждаетесь, и все мы можем жестоко поплатиться, ожидая нападения на Францию через центр позиций вашей армии. Немцы разгромят предоставленных самим себе бельгийцев и голландцев и навалятся на вас всей армией с севера Бельгии куда быстрее, чем вам то кажется.

Жоффр был глух и нем к этим словам.

«И вот печальный итог этого: противник навалился на нас именно через северную Бельгию, и мы с вашим Ланрезаком,

генерал Жоффр, вынуждены отступать и терять понапрасну людей и оружие. И не исключено, что второй, третий и четвертый корпуса противника будут теперь преследовать нас до Сены, а Клук с правого фланга будет маршировать на Париж. Понимаете ли вы, генерал, куда мы идем? Мы идем к поражению, и нам останется лишь умолять русских решительнее атаковать немцев в Восточной Пруссии и устремиться на Берлин, что вынудит Мольтке снять еще несколько корпусов с нашего театра ради защиты своей столицы. Если вы надеетесь на чудо, генерал Жоффр, то чудес, смею вас уверить, в современной войне не будет».

Так думал маршал Френч, отступая к Уазе, и вновь телеграфировал в Лондон просьбу скорее прислать подкрепление людьми и вооружением, и не видел возможности помочь Парижу.

Парижане же видели над своей головой аэропланы противника, слышали разрывы бомб, сбрасываемых на вокзалы и площади, видели и убитых, читали листовки, сыпавшиеся с неба, в которых противник напоминал о «Седане», превозносил доблести германского оружия и предлагал немедленно покинуть столицу, угрожая, что «Париж поплатится за Францию» и будет снесен с лица земли.

Но парижане и сами хорошо помнили «Седан» и разрушение французских городов и деревень, расстрелы мирных жителей и экзекуции, мародерство и насилия пруссаков над женщинами и демонстративные марши победителей по Елисейским полям, и горели священным огнем мести за все содеянное врагом, и старались помочь своей столице, кто как мог: шли в армию, несли караульную службу, вооруженные старыми ружьями, записывались волонтерами, лечили и ухаживали за ранеными, готовили снаряжение для солдат, перевозили целые войсковые соединения для фронта на автомобилях, ловили шпионов и передавали их в руки трибуналов — и не помышляли покидать столицу.

Престарелые же засыпали военного министра и самого президента просьбами о предоставлении хоть какого-нибудь места в военных ведомствах, чтобы быть полезными в этот тяжкий час для Франции, или поручить какое-либо дело в крепостных гарнизонах столицы. Писатели же и ученые-академики объявили себя мобилизованными по личному почину и весь пыл души отдали борьбе с пропагандистами врага, восхвалявшими все якобы немецкое во Франции, в том числе культуру, архитектуру городов, даже наименование некоторых из них, даже облик, их планировку и бог весть еще какие достопримечательности, якобы привнесенные Германией, так что и не понять: была ли Франция — Францией или это была Германия.

И даже престарелый Пьер Лоти, писатель-академик, бывший флотский офицер и участник франко-прусской войны, обратился к бывшему социалисту, а теперь — военному министру Мильерану с просьбой: дать ему возможность приложить свои военные знания при губернаторе Парижа, генерале Галлиени. А семидесятилетний Анатоль Франс просил Мильерана же отправить его на фронт рядовым солдатом. Анатоль Франс, восторгавшийся первой русской революцией в своих выступлениях на рабочих собраниях.

Но было, много было и таких, которые наводняли клубы, кафе, улицы и даже министерства слухами самыми горькими: что Жоффр переоценил свои способности и знания и допустил роковой просчет в оценке сил и возможностей противника и теперь скрывает свои неудачи; что правительство дало слишком большую власть военным, которые фактически устранили его от правления событиями, и само скрывает просчеты и неудачи Жоффра; что президент

уже принял решение перевести столицу в Бордо и объявить Париж открытым городом, то есть попросту сдать его противнику без единого выстрела, хотя Париж был окружен крепостными фортами и может еще показать бошам, где раки зимуют; и что сам Жоффр уже ретировался подальше от фронта, в Труа, за сто километров от столицы, и бросил ее на произвол судьбы; наконец, что Францию карает сам господь бог за прегрешения в прошлом и настоящем, если не в будущем, а некоторые священнослужители, вместе с братией во Христе, даже написали президенту письмо, в котором предлагали… «посвятить Францию святому сердцу Иисуса и положиться на его божественную волю».

Что было правдой, а что наветами — трудно было понять, но по тому, что многие фешенебельные магазины уже закрылись и их владельцы поспешили убраться из столицы на юг, равно как и то, что заметно поутихли зрелищные предприятия и злачные места, что на улицах стало малолюдно и черно, как ночью, от мрачной одежды ставших мрачными необычно парижан, особенно парижанок, и что некоторые дорогие отели уже пустовали и на них висели огромные замки, — было ясно видно: Париж, вечно неунывающий, веселый, и шумный, и нарядный, как в праздник, а вернее — вечно праздничный и единственный в мире город-красавец, город-волшебник, очаровывающий каждого, дарящий радость прекрасного и величественного, город великих бурь и потрясений и хранитель бесценных сокровищ Франции, город-богач, и транжира, и разоритель золотых бездельников и гуляк всех национальностей и званий, и бог весть еще каких достоинств и недостатков, что этот Париж начинает терять веру в себя, во Францию и предпочитает держаться подальше от огня, от войны, от страданий и смерти.

Через три дня этот Париж сорвется с места в панике и суматохе, и покинет роскошные особняки и дворцы, и валом повалит на юг, в Бордо, в Марсель и Тулон, в Ниццу и Савойю и еще в Швейцарию в надежде укрыться от страха, от смерти — Париж толстосумов, и биржевых спекулянтов, и дельцов всякого рода-племени, ибо Париж простолюдинов будет делать свое дело национального спасения отчизны мучительно тяжко и без устали, так как ему некуда будет подаваться и не к чему было подаваться.

И через три дня президент Франции Пуанкаре скажет: «Все оставшиеся у нас надежды погибли. Мы отступаем по всей линии», и правительство покинет Париж глубоким звездным вечером, отбудет в Бордо, и мадам Пуанкаре бросит свою любимую черную собачку бриарской породы на попечение садовника и возьмет с собой лишь сиамскую кошку и бельгийского пинчера.

Париж будет предоставлен генералу Галлиени в надежде, что Жоффр все же начнет генеральное сражение хотя бы на подступах к нему. Однако Жоффр пока дискутировал с маршалом Френчем о том, куда отступать: за Марну или за верхнее течение Сены.

Френч настаивал: он будет отступать к нижней Сене, втайне надеясь, что оттуда было ближе к морю и можно будет, в случае крайней необходимости, погрузить свои войска на суда и увезти их в Англию.

Жоффр настаивал: отступать к Марне и, в конце концов, заставил несговорчивого Френча окопаться за Марной. На последнем рубеже отступления, на котором намерен был дать генеральное сражение противнику.

Берлин торжествовал. Берлин был уверен, что никакое сражение уже не даст Жоффру победы, и возвещал в сводках генерального штаба, развешанных у огромных карт в каждом городе:

«Успех германцев на всем фронте.

Клук отбросил англичан и обошел левое крыло французов на северо-западе от Мобежа.

Армии Бюлова и Гаузена ведут бой между Самброй и Маасом.

Армия герцога Вюртембергского перешла Семуа и Маас.

Фронт армии кронпринца направлен теперь против Лонгви.

Баварский наследный принц продвигается вперед в Лотарингии.